Анна Белкина - G.O.G.R.
— Эмма, начинаем! — выплюнул он и ринулся к шкафу с пробирками.
Оп-па! Он может заметить, что в одной пробирке стало меньше гадости… Гопников уже был сыт адреналином по самое горло. Он не смог больше оставаться в шахте и смотреть, как Генрих Артерран откроет шкаф. Он повернулся и пополз прочь.
Гопников приплёлся в жилую часть, с трудом отыскал комнату, которую русские ему отвели, и свалился на не разобранную кровать, не разуваясь и не раздеваясь. Заснул Гопников сразу — такая ужасная усталость на него навалилась. Сон был тяжёлым — Гопников видел себя в немецком плену, в котором никогда не бывал. Видел, как сидит он в такой же лаборатории, какая была у Генриха Артеррана, в такой же клетке, где сидел подопытный Тарзан. Стены вокруг него были изукрашены уродливыми чёрными крестами и забрызганы кровавыми потёками. На полу клетки рядом с Гопниковым лежали чьи-то кости и череп. Гопников сделал шаг в сторону, чтобы не наступить на этот череп, он слышал, как откуда-то, непонятно откуда, доносятся леденящие кровь вопли, искажённые жуткой болью и предельным ужасом. По спине Гопникова побежали липкие мурашки, он не понимал, что ему всё это снится — для него всё, что он слышал и видел, было реальностью. В глубине того помещения, где стояла его клетка, различалась тяжёлая металлическая дверь с громадной ржавой ручкой. Из-за этой двери раздался скрежет, какой-то топот, голоса. А потом — дверь тяжело и шумно отъехала в сторону, и из-за неё показались два тяжеловесных незнакомца. Оба были засунуты в мешковатые хламиды непонятного цвета и несли носилки, накрытые заляпанной простынёй. Под простынёй угадывались очертания исхудалого человеческого тела, а из-под её обтрёпанного краешка выглядывала тощая посиневшая рука со скрюченными пальцами. Гопников почувствовал, как за горло хватает тошнота и тело наполняется ледяным ужасом. Он отвернулся к стенке, а эти двое бессловесно прошли мимо него и унесли носилки куда-то в неизвестное пространство. Голоса не стихали. Сначала они бормотали что-то невнятное: «Вар-вар-вар…». Но потом — болтовня приобрела оттенок немецкой речи. Гопников слышал немецкую речь только в кино, и немецкий язык практически не знал. Он не понимал, что говорили голоса, а интуитивно чувствовал, что говорят о нём. Вскоре страшная дверь снова отворилась, выплюнув противный низкий скрип. Гопников увидел троих людей в белых халатах, и с каменными лицами античных статуй. Они надвинулись на него, и в руке одного из них сверкнул многоразовый шприц. Двоих Гопников не знал: два собирательных, безликих образа. Но третий — со шприцем — был конкретен и точен. Генрих Артерран — вот, кто вперился в съёжившегося Гопникова плотоядным взглядом каннибала. Гопников попытался отодвинуться вглубь клетки, но не успел: Генрих Артерран выбросил вперёд длинную руку и поймал его за локоть. Гопников рванулся, но рука Артеррана оказалась стальной. У Гопникова не было сил сопротивляться, Генрих Артерран легко подтащил его к себе и собрался вколоть ту зелёную густую массу, что плескалась в его шприце.
Гопников проснулся в холодном поту, со страшной одышкой. Образ Генриха Артеррана почему-то не отполз в небытие вместе со сном, а маячил серым прозрачным призраком, занося страшный шприц. Гопников рывком вскочил и понял, что лежит на полу под кроватью. Призрак Генриха Артеррана постепенно тускнел, и наконец, растворился совсем. Тошнота уходила, голова переставала кружиться. Да, кажется, препарат Артеррана возымел какое-то действие: Гопников пошевелился, но тело, казалось, было уже не его, а чьё-то чужое. Гопников встал на ноги и прошёлся по комнате. Обогнул стул, стол, подошёл к окну и выглянул на улицу. Тихо, темно, безлюдно. Нигде никакого движения, лишь безмолвный прожектор механически освещает асфальтовую дорожку и то нелепое круглое здание, что на «Метеорологической станции № 279» называется «обсерваторией»… Вроде, всё нормально, можно лечь и спать дальше — он просто перенервничал с этим со всем, вот и приснился ему кошмар. Ведь Гопников, всё-таки, не агент никакой, а всего лишь учёный-биохимик…
Гопников отошёл от окна и побрёл назад, в кровать. Спать надо и, как говорят здесь русские — «утро вечера мудренее». Стоп! Гопников вдруг застопорился на месте, так и не добравшись до кровати. Он внезапно понял, что изменилось в нём после того, как он отхлебнул из пробирки Артеррана его адской отравы. Стул, стол, кровать, обои на стене, ковёр, маленький телевизор на прикроватной тумбочке, дверь в коридор — теперь Гопников всё это видел так ясно, словно бы на улице был день и в окно светило яркое солнце. И это притом, что за окном висит ночная мгла, окно занавешено плотной шторой, а свет выключен! Да, будет что рассказать и показать этому прилипчивому Никанору Семёнову…
Гопников не успел ничего показать Никанору Семёнову, потому что на следующий день внезапно объявили о гибели Генриха Артеррана от зубов и когтей подопытной гориллы и о ликвидации базы. Гопникова нагрузили работой: упаковывать и отправлять оборудование. Выполняя эту рутинную работу, Гопников чувствовал, как у него внутри собирается холодок: а что же будет с ним, человеком без советского гражданства, да ещё и по глупости своей замешанным в махинации с двумя разведками?? Гопников пытался связаться с Никанором Семёновым, но тот куда-то подевался и не отвечал. Вместо него приехал другой русский и сказал, что Гопников вскоре сможет вернуться на родину. Секретная база «Наташенька» исчезла с лица Земли буквально за два дня. Гопников последнюю ночь ночевал в жилой секции. Завтра, если верить этому русскому, он отправится назад в Америку в свою лабораторию. Но, несмотря на то, что русский так красочно расписал в радужные цвета его счастливое будущее, Гопников не мог заснуть. Игры с разведками и секретными заданиями ух, как опасны. И поэтому он сомневался в том, что ему вообще, позволят покинуть Советский Союз. Да, русский сказал, но Гопников был уверен: вместо того, чтобы вернуть на родину — его просто-напросто тихо уничтожат, как ненужного свидетеля. И тут внезапно ему на голову свалилась мысль: нельзя оставаться на «Наташеньке» ни минуты, надо бежать как можно скорее и как можно дальше. Зелье Артеррана дало ему возможность видеть в темноте, теперь он может прятаться под покровом ночи… Нет, что такое, Гопников же не шпион, не десантник и не бандит, и к тому же, в возрасте — он не может прятаться, не может воевать, не может никого победить, тем более — победить разведки… Он обречён, как несчастливый Моби Дик, и завтра его не станет.
Вокруг висела ночная тьма, но новые глаза Гопникова видели сквозь неё, словно бы специально для него кто-то включил свет. Он ходил по комнате, что вот уже несколько лет служила ему спальней, подходил к окну, выглядывал на улицу. Прожектор поворачивался, вырывая из темноты просторный двор, «обсерваторию», часть забора… Нет, он не успеет пройти так, чтобы остаться в темноте и не быть пойманным в круг света. Да и забор высок, обнесён колючей проволокой… Он тут, словно зверь в вольере зоопарка: стоит ему сделать шаг, и он будет изловлен штатным охотником…
И тут в дверь кто-то негромко постучал. Стук был неуверенным, робким, но внезапным, и напугал Гопникова так, что он сбился с пути и случайно въехал лбом в шкаф. Из глаз посыпались искры, Гопников отшатнулся от злополучного шкафа и на цыпочках ринулся к кровати, чтобы сделать вид, что давно спит. Стук повторился — такой же робкий, тихий, словно бы тот, кто стучал, не был послан убить Гопникова, а сам скрывался.
Подавив страх и ужас, Гопников приблизился к двери и шёпотом осведомился:
— Кто там?
— Это я, Эмма! — прошептали в ответ.
Эмма! Она никогда не заходила к Гопникову, боялась, что Генрих Артерран заподозрит их в сговоре. Но теперь почему-то стучится…
Гопников рывком открыл дверь и впустил её. Эмма была чем-то напугана: способность видеть в темноте позволила Гопникову узреть её смертельную бледность и заплаканные, остекленевшие глаза.
— Он здесь! — всхлипнула Эмма и споткнулась, переступая порог.
Гопников похолодел: что это ещё за сюрпризы? Кто это — он? Где это — здесь?? Гопников смог выдавить из себя оба этих вопроса, и Эмма разрыдалась.
— Артерран жив, — простонала она. — Он меня убьёт…
У немолодого профессора Гопникова подкосились колени, а сердце начало выбивать чечётку. Дело принимало обороты катастрофы. Эмма исходит слезами, видимо, желая, чтобы Гопников защитил её, но кого он может защитить, когда он ни разу в жизни ни с кем не дрался??
— Надо бежать… — пролепетала между тем Эмма и потащила растерявшегося Гопникова к окну. — Туда! — она показала на мрачное здание закрытой обсерватории. — Перелезть через забор…
— Ой… — ойкнул Гопников, прекрасно понимая, что он плохо бегает, страдает одышкой, не сможет подтянуться на руках…
