Кен Бруен - Стражи
— Что?
— Это цитата из Тома Уэйтса.
— Тоже не чурался стакана.
Он провел пальцами по волосам и сказал:
— Я редко схожусь с людьми. Я уже привык. Меня бросила жена, заявила, что я слишком самодостаточный.
Я понятия не имел, куда приведет этот разговор. Но я ирландец, я знаю, как это бывает. Словесный обмен. Ты рассказываешь что-то про себя, в ответ получаешь откровение. Так шаг за шагом. И в результате возникает дружба… Или не возникает.
Разговорное кружево.
Начал я:
— Мне с друзьями не слишком везло. Двух своих лучших друзей я недавно похоронил. Не знаю, что они от меня получили, кроме дешевых венков на могилы. Да еще пары теплых носков.
Он кивнул:
— Пойду принесу кофе. — Когда он вернулся и подкрепился кофеином, то сказал: — Я немного про тебя знаю. Не то чтобы расспрашивал. Но я ведь бармен, много приходится слышать. Я знаю, ты помог разобраться с этим делом о самоубийствах. Что ты был легавым. Поговаривают, ты мужик крутой.
Я печально рассмеялся, и он продолжил:
— А я… работал когда-то в рок-группе. Когда-нибудь слышал про «Металл»?
— «Тяжелый металл»?
— И это тоже, но наша группа называлась «Металл». В конце семидесятых мы были очень популярны в Германии. Именно так мне удалось купить это заведение.
— Ты все еще играешь?
— Господи, нет. Я и тогда не играл. Писал тексты песен. И должен тебе сказать, головой можно биться и без поэзии. А у меня две страсти — поэзия и мотоциклы.
— Думается, в этом есть своя логика.
— Не просто мотоциклы. Только «харлей». Мой — с мягким задом, сделан на заказ.
Я кивнул, как будто что-то понял. На самом деле не имел понятия, о чем он говорит.
Он продолжил:
— Беда в том, для них жутко трудно доставать запасные части. И как все, что чистых кровей, он постоянно ломается.
Если я и дальше буду так энергично кивать, это превратится в привычку.
Он встал. Честно говоря, я завидовал ему. Мне тоже хотелось бы иметь какую-нибудь страсть. Он сказал:
— Насчет поэзии. Она-то не ломается. Наверху у меня есть гиганты поэзии… знаешь кто?
Какого черта?! Вряд ли я тут опозорюсь. Я сказал:
Йитс,
Вордсворт.
Он покачал головой:
Рильке,
Лоуэлл,
Бодлер,
Макнис.
Потом посмотрел прямо на меня:
— Во всем этом есть смысл, и, видит Бог, я сумел до него докопаться. — Он протянул мне пачку бумаг: — Среди нас есть поэты. Эти стихи написаны жителями этого города, Голуэя. Например, Фред Джонсон… Короче, я подумал, они помогут тебе пережить смерть твоих друзей.
— Большое спасибо.
— Не читай их сейчас. Выбери спокойную минутку, увидишь, как легко будет читаться. — И он ушел, вернулся к своим барменским делам.
Часовой сообщил:
— Я читал про тебя в газете.
* * *
Он мог сказать, что это несправедливо, но повторял это уже миллион раз за свою жизнь. И невзирая на правду, мысль уже давно не казалась убедительной.
Т. Джефферсон Паркер. «Голубой час»~ ~ ~Выдалась целая неделя превосходной погоды. Солнце светило с раннего утра до позднего вечера. Город сошел с ума. Все побросали работу, чтобы погреться под лучами солнца. Никаких опасений по поводу рака кожи.
На каждом углу продавали мороженое. Легкое пиво всех сортов. Хуже того, мужчины ходили в шортах! На ногах — носки и сандалии. Поистине одно из самых ужасных зрелищ нашего века!
Я не люблю загорать.
Я счастлив, что нет дождя, а все остальное для меня — перебор. Я не доверяю хорошей погоде. Она заставляет тебя томиться. По всему, что не длится долго.
Я сидел в тени на Эйр-сквер. Наблюдал за девчонками с уже покрасневшей кожей. Завтра появятся волдыри. Услышал свое имя… и увидел святого отца Малачи. В цивильной одежде, легких брюках и белой футболке. Спросил:
— Выходной?
— Правда, жуткая жара?
Разумеется, «жуткая» — понятие двусмысленное: то ли жуткая, потому что хорошая, то ли жуткая, потому что плохая. Никто никогда не переспрашивает. Считается, вы должны сообразить сами.
Я не спросил.
Он сказал:
— Тебя трудно найти.
— Зависит от того, кто ищет.
— Я вчера был на пляже. Бог мой, ну и народу! Хорошо поплавал. Знаешь, кого я видел?
— Малачи, я спокойно могу сказать, что не имею ни малейшего понятия.
— Твоего друга… Саттона.
— Да?
— Уверенный такой субъект.
— Он не любит священников.
— Ну, он ведь северянин! Я остановился, чтобы поздороваться, спросил, не окунался ли он.
Я невольно засмеялся.
Малачи продолжил:
— Он сказал, что не умеет плавать, представляешь?
Проходившая мимо женщина сказала:
— Да благословит вас Господь, святой отец!
Он продолжил:
— Мне пора, через час служба.
— Надо же, какой у нас Господь требовательный.
Он с огорчением взглянул на меня и сказал:
— В тебе никогда не было почтения к Богу, Джек.
— Что ты, было. Просто мы с тобой относимся с почтением к разным вещам.
Он ушел. Возможно, это игра света, но мне показалось, что тень стала меньше.
~ ~ ~По пути на кладбище я проходил мимо новой гостиницы. Надо же, настоящее стратегическое планирование. Меня подмывало зайти туда и проверить, но я сдержался.
Жара была удушающей. Так уж я устроен, все рвутся на пляж, я потащился на кладбище. Солнечный свет отражался от всего с такой силой, как будто мстил за что-то.
Я опустился на колени у могилы Шона и сказал:
— Я не пью… честно.
Потом пошел к Пэдригу и покаялся:
— Я не принес цветов. Я принес стихотворение. Из которого ясно, что даже если я и порядочная дрянь, то порядочная дрянь с художественными наклонностями. Ты ведь любил слова. Слушай!
СЕЛЬСКИЕ ПОХОРОНЫ
Они держат море на правой ладони,Качаясь от легкого памятного ветра.Поля здесь — только камни, и топь,И мертвые деревья.Белолицая церковь стоит на мокром солнце,Уставившись на острова своей темной дверью.Молитвы вздымают в низкое, холодное небо,Теряя связь с землей.Мотор катафалка работает с перебоями,Черная краска облупилась, обнажив ржавчину,Детали из хрома давно потеряли блеск.Все возвращается на круги своя.Мертвые возвращаются домой.
С меня ручьями лил пот. Я пошел по дорожке между могилами. Навстречу мне — Энн Хендерсон. Мы встретились у калитки. Я хотел было сделать шаг назад, но она увидела меня и помахала рукой.
Когда я поравнялся с ней, она улыбалась. Мое сердце заколотилось в безумной надежде. Я почувствовал, как соскучился по ней.
Она воскликнула:
— Джек!
Я весьма оригинально отозвался:
— Энн! — Собрался с мыслями и промямлил: — Хочешь минералки?
— С удовольствием.
Мы пошли к гостинице. Она вздохнула:
— Ну и жара! — Еще добавила, какое облегчение испытала, узнав, что Сара не покончила жизнь самоубийством.
Я говорил мало. Боялся, что испорчу тот малюсенький шанс, который мне дала судьба. В гостинице мы заказали апельсиновый напиток с грудой льда. Она никак не отреагировала на то, что я не заказал спиртного. Прежде чем я сумел сформулировать свою мольбу, она сказала:
— Джек, у меня замечательные новости.
— Да?
— Я встретила чудесного человека.
Я понимал, она продолжает говорить, но перестал слышать. Наконец мы поднялись, чтобы уйти, и она предложила:
— Я возьму такси. Подвезти тебя?
Я покачал головой. В какой-то страшный момент я испугался, что она возьмет меня за руку. Но она наклонилась и легонько поцеловала меня в щеку.
Пока я шел к Ньюкасл, солнце палило нещадно. Я поднял лицо и сказал:
— Зажарь меня, проклятущее!
* * *
Двигаясь с места
~ ~ ~Вернулся я к себе в таком состоянии, будто по мне только что прошел паровой каток. Так дико хотелось выпить, что я чувствовал вкус виски во рту. Сердце давило мертвым грузом. Я громко выкрикнул ирландскую фразу моего детства:
— An bronach mbor!
Вообще-то это значило «горе мне», а в более современном переводе: «Я в глубокой жопе».
Как водится.
Я уже прожил пятьдесят лет, так стоит ли еще надеяться на любовь?
Мечтать не вредно.
Откуда-то слева появилась мысль: «А здорово бы было уехать из Голуэя трезвым!»