Чарлз Маклин - Страж
Мне хотелось спросить у него, куда подевалась Пенелопа – заболела, или у нее выходной, или еще что-нибудь в том же роде; дверь сегодня отперла девица, попавшаяся мне на глаза впервые. Но спрашивать о ней значило бы волей-неволей выдать себя.
Вдоль дальней стены сада шла шпалера, которая переходила в то, что когда-то, должно быть, было грядкой с зеленью. Повсюду росли дикие растения, увивая и покрывая собой заброшенные парковые скульптуры и постройки. Лук и розмарин, щавель и майоран – все тянулось длинными пальцами к солнечному свету.
Меня расстроило то, что в кабинете не оказалось Пенелопы. Я пришел сюда сегодня только ради нее. А сейчас чувствовал себя обманутым. Должно быть, она все-таки кое-что рассказала Сомервилю о нашей встрече в библиотеке. Сообщила ли она ему о моем решении прервать курс терапии? И о том, что ей удалось отговорить меня от этого, убедить продолжить лечение? Я ни в чем не был уверен.
Я подошел к предназначенному для меня креслу и сел. Без всякого вступления я начал рассказывать, давая Сомервилю полный и исчерпывающий отчет о моих изысканиях по Фаукетту.
Сомервиль оставался у окна. Он стоял спиной ко мне, и солнечный свет превращался на полу кабинета в длинную тень психиатра. По мере рассказа я заметил, что рассматриваю «горбик» Сомервиля и пытаюсь представить себе его фигуру не в коричневой свободной спортивной куртке, которая была сейчас на враче, а в синем пиджаке. Но, в конце концов, велика ли разница, был ли в пятницу вечером в библиотеке Сомервиль или кто-нибудь на него похожий? Сейчас это уже не представлялось важным. Вопреки самому себе, я вновь понял, что испытываю изрядное удовольствие от общения с Сомервилем. Так было со мной уже не впервые. Стоило мне оказаться в компании с ним, все мое предубеждение куда-то исчезало. Мне необходимо было сделать сознательные усилия, чтобы снова не очутиться у него во власти.
В конце концов я все же не удержался от вопроса: действительно ли регрессивная терапия может оказаться в моем случае эффективной?
– Может, попробовать что-нибудь другое? – сказал я. – Теперь, когда вам известно мое отношение ко всей этой истории с Фаукеттом, не лучше ли нам забыть обо всех «предшествующих существованиях» и начать все с самого начала?
Сомервиль ничего не ответил. Он стоял, опустив голову и подперев подбородок ладонью, в позе глубокой задумчивости. Затем, не повернувшись ко мне, он спросил, как прошла встреча с Анной. Как будто пропустив мимо ушей все мои предыдущие рассуждения и доводы.
– Вы не ответили на мой вопрос.
– Мы скоро к этому вернемся.
– Мне бы хотелось поговорить об этом немедленно.
– Позже. Сперва расскажите о встрече с Анной.
– Мне бы этого не хотелось.
Он чуть приподнял голову.
– Вам не нужно ничего говорить мне, если вам этого не хочется. А вы подарили что-нибудь жене на дорожку?
– Откуда вы знаете?
– Вы со мной по этому поводу советовались.
– Странно. Я не помню, чтобы я с вами советовался.
– Вы уверены, Мартин?
– Да, разумеется, совершенно уверен. – И это было сущей правдой: я действительно не помнил такого эпизода. Но знал, что советовался, потому что Анна сказала мне об этом в аэропорту.
– Вы хотели подарить ей цветы, – он принялся теребить себя за подбородок. – Букет роз. По определенным соображениям я попытался убедить вас в том, что это не самая лучшая идея, но вы, казалось...
– Ради всего святого, Сомервиль, чего ради стал бы я совершать такую глупость?
Он резко обернулся и впервые за всю встречу посмотрел на меня в упор.
– А что вы ей на самом деле подарили?
– Вы так уверены в том, что я сделал ей подарок, – вот вы мне и скажите, какой?
– Розы?
– Нет конечно же!
– Что же вы ей подарили, Мартин?
– Ничего... ничего особенного...
Подарок все еще лежал у меня в кармане. Я так и не взглянул на него с тех пор, как покинул аэропорт. В такси по дороге в город я принял твердое решение ничего не говорить Сомервилю об этом подарке, но сейчас меня начало беспокоить то, что я что-то забываю.
Букет роз?
Я полез в карман.
– Мне не хотелось волновать ее, – вяло произнес я, передавая Сомервилю маленькую белую коробочку. – И в мыслях такого не держал.
Поскольку солнце светило на него теперь со спины, лицо Сомервиля, находившееся в глубокой тени, казалось абсолютно непроницаемым. Он открыл коробочку, увидел ее содержимое, а затем щелчком захлопнул крышку.
Теперь коробочка лежала у него на ладони.
– Ну и что же произошло?
Теперь не было никакого смысла скрытничать, поэтому я рассказал ему – рассказал все. Я даже сообщил ему, что знаю о его встрече с Анной за день до ее отъезда и о его предостережении, что я могу что-нибудь вытворить. Услышав это, он не моргнул и глазом. Но я уже был совершенно убежден в том, что Сомервиль не имеет к моему подарку никакого отношения.
Да и как иначе? Каким образом мог бы он внушить мне мысль о покупке браслета, если бы сам не оказался в аэропорту накануне, в четверг, выбрал браслет и только потом загипнотизировал меня, приказав купить его? Да, это он организовал нашу встречу с Анной и сам предложил оптимальное место для свидания, но тогда ему еще не могло быть известно, согласится ли она повидаться со мной вообще, не говоря уж об аэрокомпании и номере рейса, которые она выбрала.
Сомервиль чрезвычайно внимательно отнесся к моему описанию последних минут встречи с Анной. Он несколько раз перебивал меня вопросами. Но почему-то у меня создалось впечатление, что я не сообщил ему ничего нового, ничего не известного ему заранее.
В конце концов я спросил у него, почему, на его взгляд, я это сделал.
Он покачал головой:
– У меня пока нет на это ответа, Мартин. Здесь речь идет вовсе не об одномерной мотивации. Я опасаюсь, что враждебность, проявленная вами по отношению к вашей жене, – осознаете вы это или нет, – носит весьма реальный характер.
Он протянул мне коробочку.
– Подержите ее у себя, – отмахнулся я. – Мне эта чертова штука ни к чему.
Он положил коробочку на письменный стол, написал что-то на крышке, а затем убрал ее в ящик. Потом подошел ко мне и опустился в кресло напротив.
– Я люблю Анну. С какой стати мне ее ненавидеть?
Сомервиль ничего не ответил. С полузакрытыми глазами он откинулся в кресле, вытянул ноги, тщательно поправил стрелки на брюках.
– Я люблю свою жену, – продолжил я, думая при этом, однако, только о Пенелопе, видя перед собой ее темно-красный язычок, хитро подрагивающий во рту. «Увидимся в понедельник у Сомервиля», – сказала она, и это прозвучало как приглашение на свидание.
– Говорю вам, что я люблю свою жену. Или это не имеет для вас никакого значения?
Сомервиль открыл глаза.
– Все это, Мартин, куда серьезнее, чем вам кажется, – он сел прямо, хотя по-прежнему удобно. – Анна сейчас в Европе.
– Я знаю, где она.
– И там она в безопасности.
– Вы хотите сказать: в безопасности от меня?
– Происшествие в аэропорту меняет всю картину. Если бы она не улетела...
– Я бы не мог причинить ей вреда. Вы же знаете, что не мог бы. О Господи! Да ведь вы сами сказали, что нам надо помириться. Вы сказали, что я не сумасшедший. Вы сказали, что это... что это что-то другое!
И все же, если вспомнить последнюю ночь, проведенную мною с Анной, и игру, что мы тогда затеяли, – все ли в ней было шуткой?
– Это ведь что-то другое, не так ли?
Сомервиль ответил мне мягким голосом:
– Я понимаю, что вы любите свою жену. Это поймет кто угодно. Но, к сожалению, это сейчас уже не имеет большого значения. Вы любили ее и раньше. И вы и раньше пытались причинить ей боль. Вы говорите, что вам хочется найти причину того, что вы сделали и делаете, – того, что вы убили собак, того, что вы подарили Анне эту коробочку, того, что вы, как представляется, стремитесь разрушить все, что вам дорого. Впервые придя ко мне, вы сказали, что должны докопаться до сути. Припоминаете, Мартин? Припоминаете?
Сомервиль склонился ко мне. Взгляд его обжигал. Я почувствовал запах миндального одеколона и инстинктивно отпрянул, но он потянулся и схватил меня за руку.
– Поверьте мне, Мартин, другого пути нет, – пожатие его руки, вначале едва заметное, сейчас стало жестким. – Давайте попробуем еще раз. Это все, о чем я прошу.
– Не знаю...
– Я ведь не обещал вам, что это будет просто. Но сейчас, на данной стадии, мы просто не имеем права остановиться. Поверьте мне.
Я почувствовал, как темный язычок Пенелопы начал лизать мои воспоминания, соблазняя меня ответить согласием, чтобы сказать «да».
