Елена Прокофьева - Явление зверя
После нескольких операций ее отдали домой. И сказали: хороший уход решит все. Сначала я позволил ухаживать за ней Оле, но у мамы появились пролежни… И я вскоре выяснил, что Оля много рассказывала о себе, своей несчастной жизни и несчастной любви — и мало помогала маме, не делала ничего, что необходимо для лежачего больного: не протирала, не переворачивала, не массировала. А мама по деликатности стеснялась прервать ее излияния и лишний раз попросить Олю о помощи.
Потом я пережил череду наемных сиделок. Они оказывались или бездельницами — ограничивались минимумом процедур, или садистками — причиняли маме боль и предлагали терпеть, потому что избежать этого якобы невозможно! Одна сиделка приводила в мое отсутствие ребенка, причем мальчик вел себя в моем доме как в своем собственном, копался в моих вещах и пожирал мои запасы деликатесов. Другая вообще воровала! Я хотел сдать ее в милицию, но мама не позволила — жалко. А морду набить этой гадине я не мог, хоть и очень хотелось. Но контраргумент — вовсе не то, что она вроде как женщина: такие, как она, женщинами называться не вправе, они всякое право на женственность утратили… Просто она с битой мордой и с историей обо мне тут же побежала бы в «Караван историй»! Еще две сиделки пытались обольстить меня, причем одна из этих двух все время приглашала подруг, чтобы те на меня посмотрели и убедились, что она не врет и действительно у меня работает. Таким образом, возле мамы сменилось восемь человек.
А потом появилась Софья.
Мне ее порекомендовали. Сказали, что она — лучшая. Что не было случая, чтобы она не подняла больного и не вернула его к нормальной жизни. Правда, были случаи, когда она отказывалась от работы при первом же визите…
Я ужасно боялся, что она откажется. Изо всех сил старался понравиться ей. И она согласилась.
ЛешаГошка плакал, уткнувшись в рукав засаленной курточки. Сидел на корточках рядом с моей коляской и плакал тихо-тихо, только плечики вздрагивали.
— Гош… Ну ты ведь знал давно… — Неуклюжее утешение. А подсказал бы кто получше! — Гош…
— Мамочка… — шептал Гошка сквозь всхлипы. — Она такая хорошая была… Добрая… Это все сраный героин!.. Они ее так и закопали под землей… Просто закопали! Как… как…
— Что теперь делать будешь?
— Не знаю… Вичку надо… чтобы со мной оставили. Я Кривого попрошу, он разрешит… Должен разрешить… Если ее бабам отдадут, она помрет или дебилкой вырастет… Они ее будут снотворными поить…
— Гошка, если чем-то помочь… Обижать кто будет, только скажи.
— Да ну! Кто меня будет обижать, я свой… в законе.
Я едва сдержал улыбку. Тоже мне — Гошка авторитет! Хотя, кто знает, выживет мальчишка, вырастет — и ждет его красивая бандитская жизнь. Красивая — и короткая. Жаль, хороший мальчишка. Несмотря ни на что — хороший. Но пройдет годик или два, и не останется хорошего. Ничегошеньки не останется.
— Чем занимаешься теперь?
— По вагонам хожу… Вичка, зараза, тяжелая такая, а еще пищит и брыкается. Ей-богу, самому хочется порой ей снотворного дать, чтобы поспала хоть немножко.
— Не высыпаешься?
Гошка махнул рукой.
— Да ничего! Вырастет же она когда-нибудь, поумнеет! А еще мне девка сейчас одна помогает, дура она, конечно, и ленивая, как квашня, но ей Юраша велел, и она иногда с Вичкой сидит.
— Что еще за Юраша?
— Юраша для мамки герыч приносил… Дорого брал, падла, но зато товар был хороший… Я, наверное, к нему теперь пойду работать…
— А что делать-то будешь?
Гошка таинственно сверкнул глазами, хлюпнул носом, вытер рукавом слезы с чумазого лица.
— Никому не скажешь?
— Никому. — У меня почему-то пересохло в горле.
Гошка наклонился к самому моему уху, зашептал горячо:
— Наркоту перевозить… Ты не дергайся, это просто, я знаю как! Никто меня не поймает, а если и поймает, мне ничего не будет! Я денег подкоплю, квартиру куплю, Вич-ку в сад отдам… В хороший, ее там учить будут и кормить правильно!
Я почувствовал, что меня начинает трясти. Хотелось кричать, крушить стены, схватить мальчишку так, чтобы не смог убежать… Куда-нибудь!
— Гош… Ты только выслушай меня спокойно, ладно? — попросил я, постаравшись, чтобы мой собственный голос звучал спокойно. — Ты подумай хорошенько. Может быть, лучше в детский дом…
Гошка дернулся, но я крепко держал его за руку.
— Ну, худо-бедно — накормят и выучат, а потом работать пойдешь…
— Да что ты, Леш! Да наслушался я от пацанов про эти детские дома!
— Да слушай ты больно этих пацанов! Они наговорят! Ты же не дурачок, Гошка, должен понимать, к чему приводят наркотики…
— Ха! Я же их принимать не буду!
— К колонии для малолеток. Тебе рассказать, как в колонии живется, или сам знаешь?
— Да не попадусь я, Леш!
— А когда сядешь, что с Вичкой здесь сделают, ты думал?
У Гошки были страшные глаза, черные, пустые, как два пистолетных зрачка, губы побелели, сжались в тонкую ниточку.
— А что ты предлагаешь мне?! Что?! Я в детдом все равно не пойду, это не лучше, чем колония, а побираться всю жизнь тоже не хочу! Лешка… ты же знаешь, что все равно мне некуда деваться, чего пургу гонишь?!
Мальчишка шмыгнул носом, ухмыльнулся и стукнул меня легонько в плечо.
— Да ты не боись! Я еще крутым буду… Знаешь, каким? Куплю домик в Греции… на побережье, и уедем туда, будем классно жить… Ты знаешь, Леха, я и тебя с Гулькой к себе возьму! Веселее будет!
Я хотел еще что-то сказать, но Гошка закрыл мне рот ладошкой.
— Все, Леш! Я побегу. Мы еще сегодня и не выходили ни разу. Что жрать будем — ума не приложу!
Он умчался, юркнул в стеклянные двери метро, а мне в коробку кто-то кинул горсть мелочи, беленьких блестящих пятачков, коричневых десяточек… Хм, неужели еще и рубль?! Какая щедрость! Или рубль уже был?
Коробка совсем драная, скоро развалится — и вся эта мелочь с грохотом и звоном раскатится по гранитному полу. Интересно, поможет кто-нибудь мне ее собрать?.. Да уж… Буду сидеть и ждать, когда за мной придут. Тогда и соберут, а до тех пор уродливый калека Леша Рославлев будет беспомощно хлопать глазами, потому как если попробует собирать монетки сам — запросто сверзится с коляски, и будет валяться — беспомощным, вяло копошащимся обрубком.
Господи! Если Ты еще не совсем потерял меня из виду!..
Ангел мой! Мать твою, хранитель! Имей же, наконец, совесть — храни!
Я не могу больше! Ни дня, ни часа, ни минуты — я не могу больше сидеть в вонючем углу при входе на станцию метро, которая находится в десяти минутах езды от моего дома! Я не могу зажимать драный край коробки, в которую прохожие кидают мелочь! Я не в состоянии думать о том, что будет, если коробка внезапно развалится! Я устал каждый вечер доказывать кулаками, что Гуля — моя женщина и никто не имеет права дотрагиваться до нее, даже те — особенно те, — кто имел это право когда-то! Я не могу позволить Гошке работать наркокурьером!.. Не могу не позволить… и позволить не могу…
Терпи, Лешка… Жди, Лешка… Сейчас самая середина дня, народу мало, и ты у всех на виду… Дождись шести часов, когда хлынет толпа, тогда тебя, возможно, на несколько минут выпустят из поля зрения…
Осторожность… Осторожность… Я повторял себе это слово за последние полгода едва ли не каждые пять минут… А пошла она на хрен, эта осторожность!.. Эх, Гулька, как жалко, что тебя сегодня нет рядом, ты бы прикрыла… но извини, малышка, знаю — будешь ругаться, но ничего уже не могу поделать. Я должен сделать это сегодня. Сегодня — или уже никогда!
Прошло уже недели две с тех пор, как я впервые поговорил с Софьей, а может, и больше, календаря под рукой нет, и я частенько просто не улавливаю, с какой скоростью течет время. Я звонил ей с тех пор раза три или четыре, в разное время, и всегда слушал только долгие нудные гудки, мне уже начало казаться, что я номер перепутал — забыл какую-нибудь одну цифру, заменил другой и звоню теперь в никуда, но наконец — дозвонился. Это случилось пару дней назад, теплым вечером, когда мы с Гулей попрошайничали на улице и смогли, ничем не рискуя, подобраться к телефонному автомату. Я позвонил просто так, для проформы, уже не надеясь, что кто-нибудь поднимет трубку, и очень удивился, когда бесконечные гудки все-таки прекратились и до меня долетел голос Софьи.
Мы говорили долго, должно быть, минут десять, и я успел многое ей рассказать о том, что со мной случилось и почему мне нужна ее помощь…
Мы с ней успели договориться, что я перезвоню еще раз, чтобы назначить время и место встречи…
Глава 4
СофьяРаботать у Кости мне понравилось. И сам он — человек милый и интеллигентный, и пациентка, Надежда Семеновна, — чудо долготерпения и деликатности. Я просто отдыхала душой, ухаживая за ней! Если бы все пациенты были такими, у меня была бы не работа, а сплошной праздник. Но девять из десяти пациентов — капризные, обозленные, раздражительные… А их родственники подозревают сиделку во всех смертных грехах сразу.
