Константин Образцов - Молот ведьм
Николай осторожно пошевелился, разминая затекшие плечи, и тут тишина колыхнулась еле слышимым звуком. Он замер. Да, так и есть: вдали, в коридоре, слышна была легкая поступь. Сердце разом зашлось болезненным, отчаянным стуком. Он хотел задержать дыхание, вжаться в койку, раствориться в несвежем белье, исчезнуть, как тень, но тело жило своей жизнью: тряслось от накатывающих волн страха, исходило испариной, грудная клетка дрожала от быстрых, лихорадочных вздохов.
Шаги приближались, шуршали, как лапы большой ночной крысы. Вот они остановились у двери. Через секунду едва слышно скрипнули петли, и белая дверь медленно отворилась. Николай зажмурился, он не хотел смотреть, не хотел видеть, но не выдержал и все-таки взглянул.
На пороге стояла медсестра. Синевато-белая дежурная лампа в коридоре освещала ее, как холодное нездешнее солнце.
– Ай-ай-ай, – тихо сказала Карина, чуть качнув головой. – Кто-то провинился сегодня.
Николай открыл рот, чтобы крикнуть, но из сдавленного ужасом горла вырвался только сиплый писк.
– Тихо, не надо шуметь, – Карина строго погрозила пальцем. – Будет только хуже.
Он замер. Карина стояла в дверях, не сводя с него глаз – черных провалов на белой маске лица.
– А я ведь хотела сегодня дать тебе отдохнуть, – сообщила она. – Сделать выходной. Но ты сам все испортил: надо же, нажаловался на меня полиции, подумайте только. Как глупо. Ты ведь понимаешь, что им нет до этого дела. Это только между нами с тобой. Наше, личное.
Она опустила руку в карман и достала оттуда какой-то маленький темный предмет.
– Нет, – прошептал Николай. – Нет, нет, нет, нет…
– Да, – спокойно отозвалась медсестра. – Да.
Сухо чиркнуло колесико зажигалки. Вспыхнул яркий язычок пламени. Карина осторожно поднесла его к фитилю короткой черной свечи – огонек, затрещав, осветил красноватым, мерцающим светом углы. Вверх быстро взметнулась струйка густого дыма. Резкие тени легли на лице медсестры, заострив прямой нос, очертив опущенные уголки тонкого рта. Она держала свечу прямо перед собой, глядя на пламя, и губы ее шевелились, шелестя неразборчивым шепотом. По стенам и потолку вытянулись, извиваясь, длинные черные тени. Карина продолжала свой тихий речитатив, закрыв глаза и чуть покачивая в такт головой. Через минуту она кивнула, как будто закончив беседу, и резко задула свечу.
– Интересной ночи тебе, Николай, – сказала она. – Вспоминай меня. Всегда вспоминай.
Медсестра повернулась и вышла за дверь. Шаги растворились в ночной тишине. Перед глазами у Николая плавали яркие пятна, по форме точь-в-точь, как пламя свечи.
Несколько минут все было тихо.
Неподвижно сидевший больной шевельнулся и вытянул руки вперед. Оттопыренные указательные пальцы уставились на Николая. Другой, на соседней койке, изогнулся сильнее, подняв голову над подушкой почти на полметра, и открыл веки над бельмами невидящих глаз. Тени проступили на стенах потеками аспидной краски – длинные, изогнутые, наливавшиеся оживающей тьмой. Николай часто и глубоко задышал, дернул руками в ременных петлях. Глухо звякнули пряжки. Что-то мелькнуло, метнувшись через палату, и притаилось у дальней стены. В углах захихикали на разные голоса. Из серо-багрового неба глядели в окно искаженные, неподвижные лица. Николай рванулся так, что ремни затрещали, а койка подпрыгнула, загремев и едва не опрокинувшись на бок, но тут тени со стен рванулись к нему, как огромные черные змеи…
Душераздирающий вопль разорвал тишину, разнесся по этажам, эхом прокатился по лестницам, и через секунду повторился снова, перейдя в пронзительный вой. Карина услышала его через два коридора, на посту дежурной сестры. Она закрыла книжку, которую читала в уютном свете настольной лампы, и прислушалась. Несколько секунд было тихо, а потом крики раздались снова: на этот раз короткие, отчаянные, ревущие, следующие один за одним, как стаккато ужаса и безумия. Карина немного послушала, потом кивнула без тени улыбки, как человек, убедившийся в том, что нужное дело идет своим чередом, и снова раскрыла книгу. Ночные вопли больного со специального отделения стали делом привычным, и дежурные сестры с других этажей уже не обращали на них внимания. Однако Карина не хотела, чтобы шум беспокоил других пациентов. Она посмотрела на часы: четверть второго ночи. Пятнадцать минут, не больше, и она это прекратит. Как раз успеет дочитать главу. А завтра будет еще одна ночь. Потом еще. И еще. Без конца.
Глава 1022 октября 1728 года.
Штормовой ветер гнал с залива воду, холод и мглу. Вместе с запахом густой древней соли он нес в Офицерскую слободу зловоние дремучих лесов и гниющих болот Коломны. Малые и большие речки в мглистой низине, на которой стоял город, волновались, как будто делая тяжкие вздохи, и вздымали мутные воды; сама Нева, с трудом преодолевая напор встречного ветра, все медленней двигалась в сторону моря, раздувалась, поднимаясь из берегов, словно всплывающий из бездны Левиафан. В непроглядной тьме колыхались исполинские силуэты пришвартованных кораблей, скрипели высокие мачты, борта ударялись друг о друга с глухим, скрежещущим звуком.
Через три года после смерти государя Петра Алексеевича город почти опустел. Вначале потянулись отсюда купцы: закрывали лавки и склады, уезжали вместе с товаром и домашним скарбом, а иные в спешке даже оставляли нераспроданное добро, которое становилось добычей воров и мародеров. Потом отправились обратно в Москву дворянские семьи. А после того, как в начале года туда же отбыл, чтобы венчаться на царство, и юный император вместе со всем двором и вельможами, из Петербурга ушли чиновники, строители, побросавшие недострой, да и простые горожане, которые бежали из города на болотах, испуганно приговаривая что-то о проклятом месте. Теперь только ветер гулял по темному Санкт-Петербургу, как лихой человек: проносился по длинной просеке пустой Першпективной дороги, заставлял дрожать деревянные мосты на Фонтанной речке и Мойке, стучался в закрытые ставнями окна и двери, прохаживался по-хозяйски в каменных залах недостроенных дворцов, что гигантскими привидениями высились в дождливом тумане. Огни Адмиралтейства упрямо горели в ночи, но казалось, что за светом в негаснущих окнах уж не осталось живых, а только призраки несут свою скорбную вахту. Последними уходили из города гвардейские полки, Семеновский и Преображенский. Офицерская слобода оказалась покинутой, гарнизонные солдаты и командиры селились в далеких казармах батальона городовых дел на другом берегу Невы или в домах Колтановского полка на Городском острове. Окна светились лишь в нескольких мазанках и в одном из деревянных домов на самом краю слободы.
Здесь еще оставались гвардейцы.
Первые капли тяжелого злого дождя застучали по гонтовой кровле. Оконные рамы дрогнули под особо сильным порывом ветра, как будто кто-то толкнул их снаружи. Бывший командир роты Преображенского лейб-гвардии полка, а ныне капитан Невского гарнизонного солдатского полка Павел Облецкий строго глянул в окно, будто и правда ожидал увидеть там нежеланного и незваного гостя. Но нет – только тьма и крупные капли воды, дрожащие в свете свечей. Капитан опустил взгляд, затянулся из тлеющей трубки и снова взялся за лежащий перед ним на столе пистолет.
В Санкт-Петербурге он остался по собственной воле. Когда гвардейцы получили приказ о переводе в Москву, написал рапорт лично командиру полка, генералу-фельдмаршалу князю Долгорукову, с просьбой о дозволении остаться в городе и служить в гарнизоне в любом чине и звании, а также оставить с ним тех из его роты, кто изъявит желание.
– С огнем играешь, – увещевал его командир батальона подполковник Матюшкин. – Смотри, разжалуют в каптернамусы, или вовсе в рядовые. Полк наш на особом счету, первыми присягнули нынешнему государю, а он сейчас в Москве. Как бы рапорт твой тебе боком не вышел, сочтут за неблагонадежного. Да и зачем тебе этот Петербург сдался? Чем Москва не хороша?
Облецкий только качал головой.
– Нет, Михаил Афанасьевич, не для того я за государя Петра Алексеевича кровь проливал, чтобы смотреть потом, как дело рук его и замыслов прахом пойдет. Что будет с городом, коли все уйдут?
– А один ты что сделаешь? Из болота доставать будешь, когда опять половодьем смоет? Не твоя это печаль, город – пусть о нем генерал-губернатор Миних думает, а если что не так пойдет, ты уж точно ничего не изменишь.
– Изменю, – упрямился Облецкий. – Преображенец – и один в поле воин, а я думаю, что воины здесь еще понадобятся. Да и не люблю я Москву, шумная она. Мне здешние болота милей.
Рапорт капитана вернулся с одобрением: может, из уважения к заслугам героя Персидской кампании, а может, потому что предки Облецкого служили еще при царе Иоанне Васильевиче, но ему разрешили служить в Санкт-Петербурге без понижения в чине, капитаном Невского гарнизонного солдатского полка. Вместе с Облецким были туда же переведены изъявившие такое желание поручик Александр Промыслов и десяток солдат. Позже оказалось, что и из Семеновского полка в городе тоже остались несколько человек: капрал гренадерской роты Михаил Шуст и с ним пять рядовых. Гарнизонный полковник Колтановский таким пополнением не был ни опечален, ни обрадован, и просто оставил бывших гвардейцев в покое, не занимая их службой. Да и службы в городе скоро не стало.
