Кейт Аткинсон - Преступления прошлого
— Bonsoir, Jackson, — хором повторил класс, пока Джексон робко пробирался на свое место.
— Vous etes en retard, comme toutes les semaines, — сказала Джоан Доддс.
У миссис Доддс, школьной учительницы на пенсии, характер был такой, что плетку в руки и прямиком в «доминаторин». Было время, когда женщины в жизни Джексона стремились сделать его счастливым. Теперь же они вечно были им недовольны. Джексон чувствовал себя маленьким непослушным мальчиком.
— Je suis desole,[54] — ответил он. Ох уж эти французы, простое «извините», а до чего надрывно и жалко звучит.
В «Неге» Джексон показал Миланде свое удостоверение и попросил разрешения осмотреть место, где была убита Лора Уайр. «Жуть», — лаконично прокомментировала она. В переговорной, как и сказал Тео, теперь была подсобка. Тележку с лаком для ногтей передвинули, она больше не служила Лоре кенотафом[55] и не закрывала кровавое пятно на голом полу — блеклое, но так и не отмытое.
— Фигасе, — произнесла Миланда, выйдя из привычного ступора. — Я думала, это краска или типа того. Какая мерзость.
Когда он уже был в дверях, она добавила:
— Ее призрак здесь не является. Я бы знала. Я — ясновидящая, я бы почувствовала.
— В самом деле? — отозвался Джексон.
В ее одаренности приходилось сомневаться.
— Точно, седьмая дочь седьмой дочери, — заверила Миланда.
И Джексон подумал о том, как в деревнях часты близкородственные браки, а Миланда устремила на него свои младенчески голубые глаза, — такого дивного, небывалого цвета, что он додумался: линзы, — и сказала:
— Вот вы, например.
— А что со мной?
— Черные кошки приносят вам удачу, — изрекла Миланда.
И Джексон почувствовал разочарование, потому что на одно волнующее мгновение поверил, что она действительно сейчас что-нибудь напророчит.
9
Амелия
— «Не ворчите, мистер Броуди», — передразнила Амелия. — Что ты о себе возомнила? — (Она поцеловала его! Правда поцеловала!) — Странно, что ты не разделась посреди улицы.
— Бьюсь об заклад, Милли, ты ревнуешь! — расхохоталась (жестоко) Джулия. — Что бы сказал Генри, если бы узнал?
— Джулия, заткнись.
Амелия чувствовала, что вскипает, и прибавила шаг, чтобы оказаться от сестры подальше. Джулии приходилось чуть ли — не бежать, у нее началась одышка. «При сенной лихорадке так много курить — надо быть чокнутой», — подумала Амелия. Ей было ничуть не жаль сестру.
— Нам обязательно идти так быстро? У тебя же ноги намного длиннее, чем у меня.
Они шли по Сент-Эндрюс-стрит, приближаясь к девушке, сидевшей на мостовой, на старой простыне. Рядом растянулась собака, какая-то помесь борзой.
Джексон даже бровью не повел, когда она назвала его английским пойнтером, но, когда Джулия сравнила его с немецкой овчаркой, он прямо-таки засиял от удовольствия. Джулия попала в яблочко — он не доберман, не ротвейлер и никакой не пойнтер, он немецкая овчарка до мозга костей. Амелия солгала Джексону, ну, не то чтобы солгала, но намекнула, что она оксфордский дон, когда в действительности она рядовой преподаватель на факультете профессионального образования, обучает «коммуникативным навыкам» (что за нелепое название) кровельщиков, каменщиков и тому подобный сброд. Она хотела бы испытывать симпатию к этим парням, считать их хорошими людьми — может, немного чересчур буйными, но в душе порядочными, — но они не были хорошими, они были маленькими говнюками, которые пропускали все ее слова мимо ушей.
Джулия, конечно, тут же прилипла к бродяжкиной собаке, а это означало, что одной из них придется дать девушке денег, — нельзя ведь пообниматься с собакой и потом просто отчалить. Джулия стояла на коленях на тротуаре, подставив псине лицо. Амелия предпочла бы, чтобы она этого не делала, никогда не знаешь, где побывал этот собачий язык, — точнее, знаешь, и именно поэтому лучше, чтобы лицо им тебе не облизывали.
У девушки были желтые, даже канареечные, волосы и нездоровый, желтушный цвет лица. Раньше Амелия часто подавала нищим и покупала «Важную тему»,[56] но теперь стала осмотрительней. Однажды она столкнулась со своей студенткой, которая попрошайничала на оксфордской Хай-стрит. Амелия точно знала, что та девушка — Лиза, парикмахерша, повышавшая квалификацию, — благополучно жила дома с родителями, а сидевшая с ней собака (у них же всегда собаки) — домашний питомец. Кроме того, общеизвестно, что многие попрошайки на самом деле вовсе не бездомные, а у некоторых даже есть машины. Это действительно общеизвестно? Откуда она об этом узнала? Скорее всего, из «Сан»,[57] эти кровельщики вечно оставляют после себя ворохи «Сан».
— Вы не поможете мне? — спросила девушка.
— Нет, — сказала Амелия.
— Милли, ради бога. — Джулия бросила лизаться с собакой и принялась рыться в сумочке в поисках кошелька. — От сумы да от тюрьмы — сама знаешь.
Джулия вытащила пятифунтовую банкноту — вообще-то, эту пятерку она заняла у Амелии — и протянула девушке, которая взяла деньги с таким видом, будто делала Джулии одолжение. Дело было вовсе не в деньгах, не денег она просила. Она попросила Амелию помочь, и Амелия отказала. Потому что не могла ей помочь, не могла помочь никому. И меньше всего самой себе.
— Она потратит их на наркотики, — сказала она Джулии, когда они отошли подальше.
— Пусть тратит на что хочет. Кстати, наркотики — не такая уж плохая идея. Если бы я была в ее положении, то тратила бы деньги исключительно на наркоту.
— Она из-за наркотиков в таком положении и оказалась.
— Откуда ты знаешь. Тебе ничего о ней не известно.
— Мне известно, что она клянчит деньги у тех, кто зарабатывает их потом и кровью.
Дожили, на старости лет превратилась в фашистку. Скоро она начнет требовать, чтобы вернули виселицы и публичную порку, ну, может, не порку, но смертную казнь — точно. В конце концов, почему бы и нет? В мире и без того перенаселение, а отморозки, которые мучают детей и животных и мачетят невинных, — они только место занимают. «Отморозки» — словечко из пролетарской «Сан». Если и дальше продолжать в том же духе, пора отписываться от «Гардиан».[58]
— Можно сказать «мачетить»? — спросила она у Джулии.
— Думаю, нет.
Ну все, конец, она стала обращаться с английским языком как американцы. Цивилизация скоро падет.
Они остановились перед забегаловкой с бургерами, кишащей студентами языковых школ. Амелия испустила страдальческий стон. Если эти иностранцы и пополняют свой словарный запас в Кембридже, то исключительно непристойностями и разновидностями фастфуда.
В Лондоне Джулия часто делала контрольные закупки для одного агентства — проверяла качество обслуживания в бургерных, пиццериях, популярных магазинах одежды и крупных аптечных сетях. Для нее это было практически равно актерству, а в качестве бонуса она обычно оставляла себе покупки или ела заказанную еду. В агентстве очень обрадовались, что она оказалась в Кембридже, у них как раз там сейчас не хватало сотрудника.
— Так, — Джулия сверилась с бумажкой, — нам нужно заказать один гамбургер с жареной картошкой и один бургер «цыпадрип» без картошки, большую колу, банановый молочный коктейль и клубничную шугу.
— А это последнее — что?
— Мороженое. Типа.
— Я не буду заказывать «цыпадрип», — заявила Амелия. — Даже чтобы спасти тебе жизнь, я бы не стала такое говорить вслух.
— Еще как стала бы. Не переживай, я сама все закажу. Едим, кстати, здесь, а не с собой.
— И вообще, нет такого слова.
— Мы же не с филологической точки зрения еду оцениваем. Мы проверяем уровень обслуживания.
— Можно мне просто кофе?
— Нет.
Джулия снова расчихалась. Амелии всегда было неловко, когда сестра разражалась серий неудержимых, оглушительных, как пушечные залпы, «апчхи». Амелия однажды услышала от кого-то, что по тому, как женщина чихает, можно угадать, какой у нее будет оргазм. (Как будто это кому-нибудь интересно.) Даже вспоминать об этом было неприятно. На случай, если это общеизвестный факт, Амелия зареклась чихать прилюдно.
— Ради бога, выпей еще зиртека, — сердито сказала она.
В подобных местах Амелии всегда было крайне неуютно. Она чувствовала себя старухой и снобкой — неприятно, даже если и правда. Джулия же, истинный хамелеон, моментально приспосабливалась к любым обстоятельствам; в настоящий момент она выкрикивала свой заказ прыщавому юнцу за прилавком (они хоть руки-то моют?), изображая эссекский акцент, который она, вероятно, считала плебейским, но который совершенно не вязался с ее нарядом. На Джулии было очень странное пальто, словно с рисунка Бердсли.[59] Амелия только сейчас его рассмотрела. Такое яркое, что потерять Джулию из виду не представлялось возможным в принципе, разве что она улеглась бы на холм, покрытый зеленой летней травой, и тогда стала бы невидимой. Когда Оливия стала невидимой, на ней была хлопчатобумажная ночная рубашка, которую в свое время носили все они. Изначально ночнушка была розовая, но Оливии досталась уже застиранной и бесцветной. Амелия видела ясно как день, как она залезает в палатку в этой застиранной рубашке и розовых тапочках-кроликах, прижимая к груди Голубого Мышонка.
