Дмитрий Петров - Нелюдь
Мы начали строить им глазки и всячески заигрывать, издалека. Тогда еще не принято было подходить самим.
Закончилось все тем, что двое из них подошли к нам и пригласили танцевать. Мужчина, с которым я пошла танцевать, был постарше меня, ему было тогда лет тридцать. Он мне сначала не очень понравился, потому что он — низкого роста, даже чуть пониже меня.
И уже начал лысеть в то время. Он танцевал со мной, и вел неторопливый разговор. Он, надо сказать, сразу понял, кто я такая, так что разговаривал просто для проформы.
— Мы тут еще некоторое время посидим, — сказал он. — А потом, если хочешь, можем поехать ко мне. Не возражаешь?
— Нет, — сказала я ему, потому что в тот день ресторан был полупустой, а лучше синица в руках, чем журавль в небе. Хоть он мне и не понравился, а все же я согласилась. Мало ли что — покапризничаешь, откажешься, а потом вообще никто не «клюнет».
— Сколько ты берешь? — спросил он меня напрямую.
— Сколько захотите подарить бедной женщине, — ответила я кокетливо, но сразу же отметила про себя этот вопрос как неприятную деталь. Дело в том, что в то время в Питере было не принято спрашивать у женщины так прямо. Тут, наверное, сказывалась советская стыдливость в этих вопросах. Или извечное русское желание создавать себе иллюзии. Делать вид, что ты соблазнил женщину, а не что тебя просто подцепила проститутка…
Во всяком случае, до того дня у меня никогда не спрашивали о цене с таким брезгливым спокойствием. Меня даже это покоробило. Стало как-то оскорбительно.
«Вот ведь советская проклятая идеология, — подумал я в этом месте рассказа Людмилы. — Даже в проститутках сумела воспитать чувство человеческого достоинства… Подумайте, она оскорбилась таким вопросом… Да для любой девки в нормальной стране это совершенно закономерный вопрос, она с радостью тут же на него ответит. Значит, подумает, клиент хороший попался, понимающий проблему. А у нас всех приучили корчить из себя тургеневских барышень. Даже шлюха требует к себе „человеческого“ подхода. Фу-ты, ну ты, о цене ее даже не спроси, а то обидится…»
Но Людмила тут же, как будто услышала мой внутренний монолог, сказала:
— Я не обиделась бы на это, если бы не вся его манера держаться. Он как бы не видел во мне женщину… Разговаривал так, как будто я бревно бесчувственное.
— А как вас зовут? — спросила я его тогда, надеясь хоть таким образом как-то установить с ним человеческие отношения.
— Зови меня Гена, — ответил он и усмехнулся. — Разрешаю.
Я тоже представилась, но он как бы пропустил это мимо ушей.
— Значит так, — сказал он. — Через двадцать пять минут я выйду отсюда. А ты выходи следом за мной. Только чтоб никто не догадался, ладно? А то мне не хочется, чтобы мои товарищи видели, как мы с тобой познакомились.
— Мы же уже танцуем, — обескураженно возразила я, но Гена сказал:
— Это совсем не то… Танцевать в ресторане можно, а вот то… Другое… Это уже нехорошо, это относится к моральному облику… так договорились?
Я пожала плечами, давая понять тем самым, что не слишком-то и рвусь к нему в объятия, но тогда он испытующе посмотрел на меня и добавил:
— Я тебе хорошо заплачу… Останешься довольна, обещаю.
Моя подружка разволновалась, когда я рассказала ей, вернувшись к столику, о нашем разговоре. Глаза ее сделались круглыми и она прошептала:
— Может, это маньяк какой-нибудь? — Но мне показалось, что ничего страшного не будет. Будет только противно. Уж больно мужичонка был какой-то странный и неинтересный. А впрочем, чего не сделаешь ради хороших денег?
— Ты и сейчас так считаешь? — спросил я Людмилу в этом месте.
— Как? — не поняла она сразу.
— Ну, ты и сейчас считаешь, что чего не сделаешь ради денег, как ты только что сказала? — уточнил я. Мне стал интересен ее облик.
— Не знаю, — ответила она спокойно. — Сейчас у меня есть деньги, так что этот вопрос перестал меня волновать. Сейчас я ничего не делаю ради денег.
— Понятно, — констатировал я, так ничего от нее и не добившись.
— Все так и произошло, как он сказал, — продолжила Людмила. — Через полчаса Гена попрощался со своими товарищами и пошел к выходу. Пошла и я. Еще помню, что на ходу кивнула нашим парням, сидевшим у входа. Показала им, что все в порядке.
Мы сели в такси и поехали домой к Гене. Он жил в однокомнатной квартире на окраине. Ржевка-Пороховые. Это тогда, в восьмидесятом, было очень дальней окраиной.
Квартирка оказалась довольно неухоженная, и я сразу поняла, что он живет один. Холостой мужчина оказался.
Он приготовил кофе и поставил передо мной чашечку. Потом развалился в кресле и начал задумчиво:
— Ну, ладно, зачем попусту время терять? Раздевайся.
Я хотела ответить ему, что хотела бы сначала выпить кофе и получить деньги вперед, но не решилась. Он был довольно солидным мужчиной. Я сумела оценить его хороший костюм и особенно — ботинки «Саламандра». Это тогда было как бы маркой, отличительной чертой солидного человека.
Поэтому я не стала спорить, а тут же, встав перед ним, разделась. Сняла с себя все и дала ему рассмотреть свое тело. А тело мое в те годы было отличное. Отменное, я бы сказала… Не зря оно меня кормило тогда.
Все клиенты восхищались, когда я раздевалась перед ними. Один грузин все кричал, что нужно меня на Запад отпустить, чтобы я там в ночных варьете танцевала.
— Ты и сейчас отлично выглядишь, — сказал я, не делая при этом пустого комплимента. Людмила и вправду выглядела замечательно. Совсем не так, наверное, как в восьмидесятом году, но все же… Для тридцати пяти лет она сохранилась блестяще…
— Спасибо, дорогой, — ласково и небрежно бросила Людмила. — Так вот, это был самый странный вечер в моей жизни… Я разделась и просто ждала от него ну пусть не восхищенных криков, и не кавказского пощелкивания языком, но хоть каких-то слов. Хотя бы возбужденного взгляда…
Ничего этого не было. Гена совершенно равнодушно смотрел на меня. При этом он велел мне покрутиться перед ним и даже провел рукой по моей ягодице.
Меня часто гладили в том месте, и я всегда чувствовала при этом, как вибрирует горячая рука возбужденного мужчины. Но в тот раз не было ничего подобного. Рука была совершенно холодная, даже влажная. Бр-р… Очень неприятно. Это была какая-то рука исследователя… Как будто впервые в жизни гладил женщину по ягодице…
Между тем, была зима и я довольно скоро замерзла, стоя голая посреди комнаты без движения.
Тело мое покрылось гусиной кожей и я сказала:
— Слушай, Геночка… Может быть, мы ляжем с тобой в постельку? Я горячая, я тебя согрею. — Но он только хихикнул недовольно в ответ и больше ничего не сказал.
Он продержал меня стоящую перед ним несколько минут, а потом вдруг посмотрел на меня очень неодобрительно и произнес осуждающим тоном:
— Нет, не пойдет…
— Что не пойдет? — испуганно спросила я. — Что, я тебе не нравлюсь? Что же ты раньше смотрел? — Во мне стало подниматься раздражение на этого идиота. Сорвал из ресторана, привез сюда, держит тут голую на холоде, да еще бормочет что-то невнятное, но явно неодобрительное… Бывают же идиоты. Хоть бы денег дал…
— Садись, — сказал вдруг Гена, подтолкнув меня к креслу, с которого я только что встала.
— Можешь накинуть на себя что-нибудь, — добавил он брезгливо, заметив, что я дрожу от холода. Я накинула себе на плечи плед, который взяла с дивана. Но и это не понравилось Гене. Он с сомнением посмотрел на меня.
— Ну, так что? — нетерпеливо спросила я. — Что мы будем делать?
Гена задумался, так мне во всяком случае показалось.
— Ты одна живешь? — неожиданно спросил он меня. Вот уж чего терпеть не могла, так это глупых праздных вопросов. Зачем? Ты меня позвал, сейчас сделаешь то, чего тебе хочется, дашь мне денег и мы с тобой больше никогда не увидимся. Так какое тебе дело, одна ли я живу, или с кем? Какая разница?
— Нет, с дочкой, — ответила я неохотно.
— Большая дочка-то? — поинтересовался Гена, и поймав мой недоуменный взгляд, вдруг засмеялся: — Хотя, что это за глупости я спрашиваю… Как у тебя может быть большая дочка? Ты же сама еще девчонка. Тебе сколько лет?
— Двадцать, — ответила я, начиная стучать зубами под тонким пледом. Зима была в том году суровая и в квартирах плохо топили. В особенности, в новых бетонных домах.
— А живешь в общаге? — как догадался он. Хотя, может быть, у всех общежитских особенные выражения лиц? Не знаю…
Одним словом, он добился от меня хоть и краткого, но содержательного рассказа о себе. И о дочке, и об общежитии, и о том, что родители мои живут далеко и не могут мне помогать.
— Ну, и что теперь? — в конце концов спросила я. — Что ты теперь мне скажешь?
И тогда он вдруг стал еще более задумчивый и сказал мне:
— Ну, так что же сказать тебе, моя одинокая деточка,Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы?Лучше бедную шейку свою затяните потуже горжеточкойИ отправьтесь туда, где никто вас не спросит, кто вы…
Я тогда ничего не поняла из этого стихотворения. Поняла только, что он советует мне куда-то отправляться…
