Дмитрий Вересов - Черный ворон
— Черт возьми, ну и корма! — произнес позади нее восхищенно-насмешливый мужской голос. — Девушка, вы сегодня что делаете?
Она вспыхнула, развернулась, готовая дать отпор очередному хаму — да так и застыла с открытым ртом.
Перед ней стоял высокий, красивый мужчина лет тридцати пяти, в кожаном пиджаке, в очках со стальной оправой, с аккуратной каштановой бородкой. Но Танька остолбенела не от его внешности. Увидев перед собой ее еще детское, пухленькое, пылающее гневом личико, этот холеный красавец вдруг покраснел, смутился, отвел глаза…
— Извини меня, девочка, — пролепетал он.
— Вы всегда так знакомитесь с девушками? — неожиданно для себя сказала Танька.
— Вообще-то нет, — сказал мужчина. — Разрешите представиться — Ковалев Евгений Николаевич.
— Татьяна Валентиновна, — сказала Танька и добавила: — Ларина.
Ей ужасно не хотелось называть этому человеку свою неблагозвучную фамилию, и она сказала первое, что пришло ей в голову.
— Совсем как у Пушкина, — улыбнулся Ковалев.
— Не совсем. У Пушкина Татьяна Дмитриевна.
— О-о, вы знакомы с «Онегиным»? Похвальное и редкое явление. Что ж, барышня Татьяна, позвольте угостить вас мороженым.
В кафе на Садовой они сели за столик и разговорились. Точнее, говорила Таня, а Ковалев ограничивался репликами, вопросами — и все у него получалось как-то уместно, своевременно. Он прочно взял нить разговора в свои руки, сам в нем почти не участвуя. Глядя в его доброе открытое лицо, в глаза с ласковым прищуром, слушая его бархатный голос, она вдруг рассказала этому незнакомому человеку все — и о детдоме, и о жизни своей в Хмелицах, о парализованной старухе, о работе на стройке, об общежитии и подругах… о матери своей, о Лизавете с Виктором, о заветной тетрадочке, о своих мечтах и сокровенных мыслях… Когда она призналась ему, что вовсе не Ларина, а Приблудова. он только улыбнулся и заметил:
— Я тоже не Онегин… Хочешь, я покажу тебе настоящий Ленинград?
— Хочу.
Стояли теплые белые ночи. Они вышли на полупустую в этот вечерний час Садовую. Ковалев взял Таню за руку и повел ее на Невский. Они дошли до Адмиралтейства, свернули на Дворцовую, посмотрели на Зимний дворец, по набережной прошли до Медного Всадника и вышли на Исаакиевскую площадь. Теперь говорил Ковалев, а Таня лишь вставляла реплики. Он рассказывал ей о зданиях и памятниках, вспоминал связанные с ними легенды, стихи. Он говорил так интересно, что Таня слушала, затаив дыхание, целиком поглощенная рассказом, и только раз поймала себя на мысли, что он, наверное, работает экскурсоводом. Перед ней открывался другой Ленинград — новый и одновременно почему-то знакомый, родной… Потом она поняла, откуда возникло это чувство — увиденное наложилось на то, что она еще в Хмелицах видела иногда по телевизору, и то, что являлось ей потом в грезах — ажурные мосты, широкие улицы со светлыми дворцами по сторонам, могучая река и еле слышный запах моря… Наложилось и совпало… Таня поняла, что теперь никогда, никогда не покинет этот волшебный город…
Ковалев проводил ее до самого общежития и уговорил заспанную вахтершу, которая наотрез отказывалась впустить гулену в половине третьего ночи. Поднимаясь по лестнице, Таня с ужасом сообразила, что не взяла у Евгения Николаевича ни телефона, ни адреса. А вдруг он больше не захочет увидеться с ней?
На другой день, в среду, он не появился. Таня пришла с работы, быстренько перекусила и выбежала в коридор, откуда была видна вся улица, и целый час смотрела в окно. Потом вернулась в «келью» и села играть в шашки с Олей…
Не пришел он и в четверг. Вечером Таня пошла к Нинке, хлопнула целый стакан портвейна и разревелась. И в пятницу не пришел. Таня обреченно успокоилась. Когда в субботу, отоспавшись после трудовой недели, она вышла в угловой гастроном за сыром, на другой стороне улицы послышался автомобильный гудок. Она не оглянулась.
— Таня!
Она обернулась. У раскрытой дверцы красных «Жигулей» стоял Ковалев, улыбался ей, махал рукой. Она побежала к нему.
— Извини меня, я был очень занят эти дни, — сказал он, протягивая ей руку. — Садись. Сегодня у нас по плану Пушкин.
— Ой, а я не одета…
Он внимательно осмотрел ее наряд.
— Для загородной поездки сойдет, — сказал он. Потом были поездки в Петергоф на катере, в Павловск, прогулки на острова, Эрмитаж, Русский музей, походы в оперу, в драму. Всякий раз Ковалев интересовался ее впечатлениями, внимательно выслушивал, с чем-то соглашался, кое-где возражал, мягко, но настойчиво поправлял ее выговор.
— В провинции образная и богатая речь, — говорил он. — Но ты живешь в Питере и старайся говорить чисто. В Ленинграде русский самый литературный.
Он умудрился ни разу не обидеть ее своими поправками. Таня решила, что он, скорее всего, педагог.
Как-то в начале июля он сказал:
— Завтра я покажу тебе мое любимое место. Заеду пораньше, часикам к восьми. Возьми с собой купальник и полотенце.
Они выехали из города и направились по Приморскому шоссе в сторону Зеленогорска. Таня в этих местах не была ни разу. Они миновали Зеленогорск, Ушково, свернули у Черной речки.
— Куда мы? — спросила Таня.
— На озеро.
Через двадцать минут они свернули прямо в лес и, проехав еще с полкилометра по кочкам, остановились на высоком берегу.
Это озерцо совсем не походило на валдайские. Расположенное в глубокой котловине, похожей на гигантскую воронку от взрыва, оно было удивительно прозрачным. Сверху песчаное дно просматривалось в любой его точке. На крутом берегу никого не было, только на противоположной стороне бегали дети.
— Пионеры, — сказал Ковалев. — Тут лагерь недалеко.
Он взял с собой подстилку и полотенце и начал спускаться. Таня направилась за ним.
Дно резко уходило вниз. Ступив шаг, Таня ойкнула и провалилась в холодную воду с головой.
— Холодно? — крикнул спереди Ковалев. — Ничего, сейчас привыкнешь.
Сильными, энергичными гребками он поплыл на середину озера. Таня за ним не последовала. На воде она держалась неплохо, но быстро плавать не умела. Она поплыла вдоль берега, и уже после первых гребков чувство холода ушло.
Она вышла на берег, вытерлась и легла на подстилку под сосной, дожидаясь Ковалева. Руки ее раскинулись по мягкому мху. Она погладила мох, и ее рука уткнулась во что-то твердое. Она вытащила наполовину вросшую в мох почерневшую дощечку. На ней было вырезано в столбик:
НЗ
ПЧ
ИЛ
ЕЧ
ЛР
Один за всех Все за одного.
— Уф-ф! — Вышедший из воды Ковалев принялся энергично растираться. — Водичка замечательная! Тебе нравится?
— Очень! Смотрите, что я нашла.
— Мушкетерский девиз, — сказал Ковалев, рассматривая дощечку. — Пионеры развлекались или отдыхающие. С прошлого года лежит. Видишь, буквы почернели.
И дощечка полетела в кусты.
Ковалев поднялся к машине и вернулся оттуда с сумкой. Он вынул оттуда клеенку, расстелил, положил на нее сверток с бутербродами, яблоки, печенье, помидоры, поставил термос и два пластмассовых стаканчика.
— Перекусим? — предложил он.
— Да, я проголодалась.
В термосе оказался вкуснейший холодный крюшон, а такие бутерброды Таня ела в первый раз в жизни — с бужениной, с семгой, с языком. Таня спрашивала названия неизвестных яств, а Ковалев отвечал — весело, но без тени ехидства.
Убрав скатерть, мусор и оставшуюся снедь в сумку, Ковалев расстелил полотенце и лег рядом с нею. Оба молчали, греясь на солнце.
— Тебе здесь понравилось? — спросил он.
— Очень, — ответила Таня. — Я и забыла уже, что такое вот так вот загорать и купаться. У нас в Хмелицах купаться купаются, а загорать нельзя. Слепни сожрут.
Она поднялась, потянулась и пошла вниз.
— Пойду, еще раз окунусь.
— Постой, — тихо сказал Ковалев.
Он рывком встал, приблизился к ней, обнял и крепко-крепко поцеловал.
Таня закрыла глаза. У нее подкосились ноги, и земля поплыла куда-то.
От его кожи пахло лимоном и свежими сосновыми иголками.
Поцелуй длился долго. Потом Ковалев отпустил ее и отошел на шаг.
— Я люблю вас, Евгений Николаевич, — прошептала она, открывая глаза.
— Зови меня Женя, — серьезно и тихо сказал он. — Я тоже люблю тебя, девичка, и даже больше, чем ты думаешь.
Он грустно, чуть криво улыбнулся.
— Пора ехать, — сказал он. — Путь неблизкий, а мне завтра на службу рано.
— Я только окунусь, — сказала Таня. — Можно… Женя?
— Тогда и я с тобой!
Он засмеялся, взял ее за руку, и они вместе побежали к воде.
IV
Через неделю Женя уехал. Но на этот раз Таня была спокойна. Она твердо знала, что в сентябре он вернется, и даже не сильно тосковала по нему, предвкушая грядущие встречи. А потом сдавали срочный объект, всем пообещали хорошие премиальные, и люди вкалывали без выходных, по двенадцать часов, возвращались домой, ног под собой не чуя, и падали в кровати так, будто сквозь землю проваливались. На этаже стало тихо — ни попоек, ни драк.
