Эрик Ластбадер - Шань
Этого не может быть. Я уже однажды родилась заново.Однако из ее горла при этом не вырвалось ни звука, и, кроме того, она едва не захлебнулась в потоке жидкости, заполнившей ее открытый рот.
Боль уже давным-давно перестала пугать ее. Она инстинктивно чувствовала, что может противостоять практически любым мучениям, потому что знала, как с ними управляться. Словно средневековый алхимик, она превращала боль в свет, в лучах которого она чувствовала себя уверенно и надежно.
Когда в последующем подобные эпизоды повторялись, она держала рот крепко закрытым. Это, правда, не давало ей захлебнуться, но не помогало ей уменьшить страх, не дававший ей покоя. Из этого она заключила, что нет ничего хуже, чем быть заново ввергнутым в бесконечную пустоту. Это походило на смерть и утрату вечной жизни. Или даже нечто еще худшее: не смерть... но и не жизнь.
В конце концов, она научилась скрывать эти вспышки того, что она сама называла “цветной памятью”, от людей, окружавших ее, особенно от полковника Ху. Тот же, казалось, удваивал свое внимание к девушке из-за этих, как он говорил, “регрессивных моментов”. Как бы там ни было, такие эпизоды случались все реже и реже.
К тому времени, когда полковник Ху познакомил Ци Линь с ее заданием, девушка уже едва помнила жизнь иную, чем та, которую она вела здесь, на окраине Пекина.
* * *Он плыл по сверкающей поверхности бескрайнего океана. Освобожденный от боли, он простирал свою ки,внутреннюю энергию, свое истинное я, до самых дальних пределов Южно-Китайского моря. Струившийся сверху теплый солнечный свет вдыхал в него жизнь. Он смотрел, как резвятся дельфины в пенистых следах, тянувшихся за перепачканными нефтью танкерами. В другом месте он заметил стадо голубых китов, погружавшихся в бездонную пучину. Гигантские создания разрезали толщу воды, мощно работая хвостовыми плавниками, и исчезали в вечной мгле, царившей на неведомых глубинах. Тай, в непроглядном мраке, они набирали ход. Огромные мамаши нежными толчками направляли своих детенышей в нужную сторону. Лишь серебристые струйки пузырьков, поднимавшиеся на поверхность, позволяли угадывать, куда держат путь морские исполины.
— Тебе удалось расслабиться, а-йэ? — осведомилась Блисс.
До заката оставалось совсем чуть-чуть: она уже больше двух часов трудилась над телом Ши Чжилиня.
— Да, и еще как. Вчерашняя боль исчезла, а сегодняшняя не может идти ни в какое сравнение с ней. Твои руки творят настоящие чудеса.
Теплу, обволакивающему его, удалось на некоторое время взять верх над болезнью. Блисс — единственная, кто называет меня дедушкой, —подумал Чжилинь. — Для остальных я — Цзян. Для всех, даже для собственного сына.Хотя Блисс не состояла с ним в родстве и приходилась скорее духовной дочерью, ему нравилось, что она звала его а-йэ, дедушка. Так бы могла звать его Лан, дочь Джейка. Лан, Мысли Чжилиня обратились к ней.
Он перестал чувствовать пальцы Блисс, разминавшие его дряхлое тело. Его киохватило все большее пространство; телесные заботы, не дававшие ему покоя, отступали на задний план, и он вновь мог посвятить себя целиком более серьезным и важным вопросам.
Однако в конце концов его мысли все же обратились к не столь возвышенным человеческим заботам. Я — Цзян, —размышлял он, пребывая в полусонном состоянии духа. — Я провел всю свою жизнь, стремясь достичь этого почтенного сана. Могу ли я теперь сожалеть о том, к чему привели эти, в конечном счете, увенчавшиеся успехом стремления?
Увы, не просто могу, но и сожалею! Я оказался отрезанным от всего того, что составляет сущность жизни обычных человеческих существ. Возвращаясь вечером домой, я не застаю ни жены на пороге, ни детей, собравшихся вокруг очага. Я принес в жертву многовековые традиции —традиции, сделавшие наш народсамым неповторимым и культурным на всей планете, — дабы перед страной открылась надежная и безопасная дорога в будущее.
Чтобы выжать и процветать в этом будущем, нам предстоит создать или перенять у других новые традиции, но мне неведома их суть. Мне нечего на сей счет сказать Джейку, нечем помочь ему. Поистине я завис на полпути между двумя мирами. Я зачат в Срединной Империи, древнем Китае, настолько погрязшем в средневековых суевериях и предрассудках, что я сознательно отверг его уровень мышления. Благодаря первому Цзяну, хозяину чудесного сада в моем родном Сучжоу, я постиг значение изобретательности и свободы мысли для строительства нового мира. В шанхайском колледже сверстники считали меня чудаком, бунтарем, чьи взгляды были недоступны их пониманию. Я не имел права забывать, чем обязан своему наставнику, Цзяну. Поэтому я неустаю каждый день возносить хвалу Будде за то, что его живое наследие — правнучка Блисс — находится поблизости от меня, здесь, в Гонконге.
У Чжилиня до сих пор не стерся из памяти тот день, когда мать Блисс явилась к нему. В то время он вместе с повстанческими отрядами Мао скрывался в горах Хунаня от превосходящих сил Чан Кайши, стремившегося уничтожить Коммунистическую Армию. То были трудные дни, но Чжилинь сделал для этой женщины все, что мог. Он накормил и приютил ее, а когда она набралась достаточно сил, он, пользуясь своим влиянием среди вождей шаньских племен, обитавших в Бирме, переправил ее в Гонконг к своему брату Цуню Три Клятвы.
Словно громадное полотно толщиной в несколько микрон, его кираскинулась над просторами сверкающей глади океана. Сознание неисчерпаемости этого источника внутренней энергии, хотя и привычное для Чжилиня, тем не менее всякий раз заново поражало его до глубины души. Разрушительное действие болезни, годами подтачивавшей его силы, сказывалось только на теле. Впрочем, боли временами достигали такой чудовищной силы, что ему приходилось все больше и больше прибегать к помощи ки, чтобы сохранить способность мыслить и действовать. Поэтому знание того, что этот таинственный резервуар не может опустеть, служило большим утешением. В этом отношении Чжилинь был ничуть не менее силен, чем когда ему только перевалило за двадцать. Пожалуй, даже более силен, —подумал он, — потому что с тех пор научился использовать ки таким образом, как мнебы и не приснилось во времена моей молодости.
Однако он сознавал и то, что теперь ему, как никогда раньше, было трудно высвобождать свою кидо конца. Дряблое тело отказывалось повиноваться и нуждалось во внешнем толчке. Лишь ценой неимоверных усилий Чжилиню удавалось поддерживать свободный поток энергии через нервные окончания, заблокированные постоянными болями. И здесь на помощь ему приходила Блисс. Используя уже заблокированные нервные пути, она расчищала другие, словно волшебная фея из сказки, сражаясь с разрушительным действием времени.
— Блисс, — позвал он ее.
— Я здесь, дедушка.
— Ты очень добра ко мне, старику. Ты позволяешь мне вновь ощутить себя молодым.
— Спасибо, дедушка, — ответила она, низко наклонив голову. — Однако во всем остальном вы похожи на гранитную статую. Вы никогда не умрете.
— Э, мое золотко, всякий живущий должен рано или поздно умереть. Такова воля Будды. Противиться ей — значит проявлять безмерную жадность. — Он отчего-то вздохнул, возможно потревоженный каким-то видением. — Ты знаешь, что случилось с жадным человеком?
— Нет, не знаю.
— В конце концов, после долгих лет странствий он добрался до вершины одного холма. Оттуда его взору открылась долина, такая обширная, что он не мог определить, где она заканчивается. И в той долине было все, чем ему хотелось бы обладать на протяжении всей жизни. Все без исключения. Целыми днями он носился по долине от одной вещи к другой, ощупывая и разглядывая свои новые богатства, и, казалось, счастью его не будет конца. Вначале радость и волнение вытеснили мысли о пище и воде из его головы. Однако постепенно блеск сказочных богатств начал тускнеть на фоне грызущего голода и нестерпимой жажды. Шатаясь и спотыкаясь на каждом шагу, бродил он среди некогда столь вожделенных для него сокровищ, уже не обращая внимания на все новые и новые побрякушки, попадавшиеся на пути. Его голова кружилась от голода; его тело сгорало от жажды.
Чжилинь замолчал, словно погрузившись в свои мысли, и Блисс, которой хотелось узнать окончание притчи, пришлось вывести его из оцепенения.
— Что произошло дальше? — спросила она.
— "Человек понял, что не в состоянии больше выносить голод и жажду. Однако он был бессилен изменить что-либо. Ибо долина действительно не имела границ, и в ней нигде нельзя было найти ни кусочка пищи, ни капли воды. Всю свою жизнь этот человек стремился к обладанию сокровищами, и наконец его желание осуществилось. Однако оно было настолько всепоглощающим, что в бескрайней долине — его вселенной — не осталось места ни для пищи, ни для воды, ни для другого живого существа.
