Барбара Вайн - Сто шесть ступенек в никуда
— Когда существует опасность, что благоразумие мне изменит, — серьезным тоном сказала она, — я думаю о Дугласе. Вспоминаю, как он упорно трудился, чтобы заработать все эти доставшиеся мне деньги, и это меня сдерживает. — Впервые за много месяцев она упомянула о покойном муже.
Внутри элегантный георгианский дом может быть таким же хлевом, как и любой другой, о чем я тогда еще не подозревала. В доме номер пятнадцать на Аркэнджел-плейс царил кавардак, но благодаря усилиям Перпетуа грязи там не было. Чего не скажешь о доме Уолтера Адмета. Он выглядел так, словно тут никогда не убирали, и запах в нем стоял ужасный. Обивка мебели засалена, а если точнее, то покрыта накапливавшейся годами какой-то липкой коркой, к которой пристала шерсть животных, местами густая, словно колтун. Пахло жареным луком или потом — что на самом деле одно и то же, — а также засоренной канализацией и старой собакой или больной кошкой, хотя никаких животных мы там не видели. Даже Козетта, самая невозмутимая из женщин, слегка замешкалась, прежде чем сесть на указанное место — грязный, с прилипшей шерстью диван, по которому ползали мухи.
Уолтер Адмет, единственный из знакомых мне мужчин, представил свою подругу как хозяйку дома. Это был вежливый человек с маленькой, остроконечной, выделяющейся на лице бородкой, загнутой вперед и вверх; его подруга надела красивое платье от Лоры Эшли, а в блестящие волосы вплела розовую ленту. В голове не укладывалось, как в этом ужасном доме люди могут быть такими элегантными и опрятными.
— Адмет, — представился хозяин и протянул руку; казалось, он сейчас щелкнет каблуками. Адмет держал себя словно какой-то немецкий или скандинавский аристократ, хотя был таким же стопроцентным англичанином, как я. — Позвольте представить вам мою хозяйку, Эву Фолкнер.
На мне была брошь с камеей, которую Козетта подарила мне на двадцать первый день рождения, та самая, с головой девушки, похожей на Белл. Я непроизвольно теребила брошь, осторожно присев на липкую бархатную обивку стула и наблюдая, как Козетта передает хозяевам бутылку красного вина «Грав», которую она спрятала в одной из своих вместительных сумок. Впервые за все время мне пришло в голову, что Белл может и не появиться, скорее всего не появится, что ее может не быть дома — и вообще она тут просто квартирант, а не друг. Я размышляла, что мне тогда делать. Уолтер Адмет взял бутылку, рассыпавшись в благодарностях. В любом случае его манеры выгодно отличались от манер Айвора. Он настоял, чтобы немедленно наполнить бокалы, хотя это вино следовало откупоривать заранее, выдерживать при комнатной температуре и подавать с едой.
— Боюсь, мне нечего предложить вам с дочерью.
Козетта поморщилась. Я поспешила указать ему на ошибку. Адмет усилил неловкость, с преувеличенной учтивостью заметив, что Козетта, вне всякого сомнения, не отказалась бы от такой дочери. На лице Козетты застыла мягкая, мечтательная улыбка, которую она могла сохранять в течение нескольких минут, не расслабляя губ и не моргая. Похоже, говорить нам было абсолютно не о чем. Мы приехали довольно поздно, и значит, Айвор опаздывал еще больше. Лучи солнца, проникавшие сквозь грязные окна, оставляли полосы тусклого желтого цвета, в которых, словно насекомые, кружились пылинки. Свет падал на Эву Фолкнер, будто специально направленный прожектор, и она сидела, безмолвная и скучающая, напомнив мне Октавию из «Антония и Клеопатры», которая производила впечатление статуи, а не живого человека. Я начала понимать, что совершила ошибку, не сказав Козетте о своем подозрении, что квартирантка — это Белл. Как теперь спросить о ней Адмета, не раскрыв своего двуличия?
Меня опять одолели сомнения. Что у меня есть? Описание женщины, вероятно, искаженное моим сознанием, принимающим желаемое за действительное, и имя, которое у меня не было причин ассоциировать с Белл. Застывшая в своей солнечной ванне, Эва Фолкнер ничего не говорила, никак не показывала, что слушает; создавалось впечатление, что она просто предоставляет обмен любезностями Адмету, который разразился хвалебной речью в отношении тишины и удаленности Ноттинг-Хилла, вызвавшей недоумение, почему он немедленно не переселится туда. Борода его дрожала, брови взлетали и опускались, ладони мелькали, словно лопасти вентилятора. Я начала злиться. Мы сидели тут уже три четверти часа, и я уже собралась сказать Козетте, что ждать больше не стоит, что это безнадежно, и Айвор не придет, когда услышала стук входной двери, а затем голос Айвора.
В те дни мне было больно смотреть, как Козетта реагирует на голос любовника. На ее лице появлялось решительное, даже стоическое выражение. Слов я не различала и понятия не имела, к кому обращается Айвор, а если уж на то пошло, откуда у него ключ от дома. Меня занимало одно: извинится ли он, изменив своим привычкам, или нет?
Дверь в комнату открылась, и вошел Айвор — вместе с Белл. Верный себе, он шествовал первым, вынуждая ее следовать за ним.
Понятия не имею, узнала ли меня Белл, вспомнила ли; возможно, Айвор, который тут же сообщил, что встретился с ней на улице, уже успел рассказать, кого она тут увидит. Конечно, я могла спросить, но не стала этого делать — ни тогда, ни после. Белл посмотрела на меня и очень спокойно произнесла: «Привет, Лиззи», — словно мы виделись два дня назад.
Она была в черном — как Милли Тил[38] у Джеймса. Я никогда не видела ее в яркой одежде, только темных или тусклых тонов, за исключением того случая, когда я уговорила ее надеть платье «линялого» красного цвета, как на девушке с картины Бронзино. Это было еще до появления культа античной одежды, до «трикотажной революции», до длинных юбок. Одежду Белл, вероятно, купила на благотворительной распродаже подержанных вещей: шерстяная юбка черного цвета, длинная и узкая, с бантовыми складками спереди и сзади, черная мужская хлопковая рубашка с закатанными рукавами, несколько раз обмотанный вокруг талии трикотажный пояс и нитка коричневых и черных деревянных бус. Подол юбки заканчивался у тонких, изящных лодыжек с длинными ахилловыми сухожилиями. На загорелых ступнях с тонкими пальцами греческие сандалии. Волосы собраны на макушке — похоже, при помощи куска бечевки. На щеки и длинную, прямую шею ниспадали пряди цвета неокрашенного дерева, но высокий, чистый лоб оставался открытым. Белл, как всегда, высоко держала голову, словно на ней балансировал кувшин с водой.
Козетта, Адмет и Айвор — но не Эва Фолкнер, считавшая подобные совпадения естественными, — очень удивились, что мы с Белл знаем друг друга. Как только Адмет закончил замысловатый процесс знакомства Белл и Козетты, который он называл «иметь честь представить», Айвор принялся расхваливать красоту Белл прямо в ее присутствии, ходил вокруг нее и, склонив голову набок, указывал на ту или иную особенность, словно работорговец на невольничьем рынке.
— Посмотрите на этот подбородок, посмотрите на эти милые маленькие уши, напоминающие морские раковины, на эту кожу. Вы когда-нибудь видели такую осанку? Через макушку головы и пятки можно провести вертикальную линию, точно по отвесу.
Палец коснулся шеи Белл. Она не отстранилась. Только медленно, почти небрежно, но абсолютно серьезно сказала:
— Убери лапы, грязный ублюдок.
Она была искренней и открытой — или, как считается, честной, — и всегда говорила то, что думает. Козетта от удивления открыла рот. Адмет нервно хихикнул. Я с огромным удовольствием наблюдала, как побелел Айвор.
— Пойдем, посмотришь на мое жилище, — предложила мне Белл.
Я ни секунды не колебалась и вышла из комнаты вместе с ней. Поэтому мне до сих пор неизвестно, что на самом деле произошло на трехсторонних переговорах между Козеттой, Айвором и Адметом. Знаю только, что Козетта так и не дала денег на журнал, а Айвор вскоре съехал, хотя мы продолжали видеться с Адметом, который стал другом и гостем «Дома с лестницей», и какое-то время, после того как его бросила Эва, я даже задумывалась, не станет ли он у Козетты преемником Айвора. Разумеется, это было до Маркуса, до того, как появление Маркуса поставило крест на других мужчинах — всех, без исключения.
Итак, я пошла вслед за Белл наверх, и она показала свою маленькую комнатку, где жила с тех пор, как продала дом, доставшийся ей в наследство от отца Сайласа Сэнджера. В комнате почти ничего не было, кроме кровати, стола и стула, поскольку Белл в те времена не обращала внимания — и теперь, наверное, тоже не обращает — на бытовые удобства и на то, как выглядит ее жилище. Но картины Сайласа она сохранила — у стен стояли свернутые в трубку холсты.
— Я с ними не расстанусь, — сказала Белл. — Художником он был на самом деле дерьмовым, но это неважно. Всегда есть шанс, что однажды его признают, я устрою выставку и продам их за большие деньги.
Она говорила со мной, как с давней подругой. О Сайласе вспоминала без всяких эмоций, спокойно и практично, словно владелица художественной галереи, открывшая художника и вложившая в него средства. Я с ужасом вспоминала мертвого человека, кровь на полу и на самой Белл.
