Андрей Ильин - Злые стволы
— Это не я… — попытался возразить Зубанов.
— На моей практике еще никто не говорил, что это я. Все говорили — это он. Ладно, давай писать протокол.
Протокол писали долго и подробно.
— А может, все-таки ты? — участливо спрашивал майор. — Ты подумай. Чего тебя мучить дознаниями? Чистосердечное признание оно облегчает…
— Они же сами видели. Милиционеры.
— Видели, не видели. Ладно, давай подписывай.
Зубанов подписал. Теперь его должны были отправить в камеру.
— Стой, не туда, туда.
— А куда?
— На медицинское освидетельствование.
— А зачем меня освидетельствовать? Потерпевший не я, — выказал свои профессиональные познания Зубанов.
— А «в состоянии алкогольного опьянения» тоже не ты?
— В состоянии — я.
— Ну вот и топай.
Медицинский кабинет был расположен удобно. Здесь же, в отделении.
— Поднимите рукав рубахи, — велел врач.
— Зачем рукав?
— Затем, что тебя не спросили, — ответил за врача майор.
— Вообще-то обычно берут из пальца, — задумчиво сказал подследственный.
— Давай закатывай рукав! Ты у нас не один! Зубанов закатал рукав. В кабинет вошло еще несколько медсестер. Застелили белыми скатертями столы. Разложили шприцы и разнокалиберные баночки-скляночки.
— Вы мне что, полостную операцию делать собираетесь?
— Освидетельствование.
— Дак я и так могу свидетельствовать, что пьян. Без этих кровопускательных методов.
— Нас интересует степень вашего алкогольного опьянения.
— Пишите: степень — в стельку.
— Поработайте кулаком, — попросила медсестра.
— По кому конкретно поработать? — переспросил Зубанов.
— Просто поработайте. Посгибайте и поразгибайте пальчики.
Пациент посгибал и поразгибал. После чего ему три раза продырявили вену и выкачали чуть не пол-литра крови, разлив ее по различным мензуркам.
Не понравилось Зубанову это освидетельствование. Активно не понравилось.
— Это лир вурдалаков, а не освидетельствование, — ворчал он. — Кстати, после сдачи такого количества крови положен бесплатный обед и два дня отгула.
— Ложитесь, — потребовал врач. И долго и тщательно проминал у него область живота.
— Вы так, на ощупь, выявляете степень моего опьянения? Пытаетесь прощупать водку? Так я ее вместе с бутылками не употреблял. Разливал, — не удержался, съязвил отставник полковник.
Врач промолчал. Ответил майор:
— Ты бы помалкивал. Ты себе и так срок намотал. Лучше не усугубляй.
— Завтра, возможно, мы отвезем вас в стационар. На пару дней, — предупредил, собираясь, доктор.
— Завтра у меня все степени выветрятся.
— Не Встревай, дурак, — оборвал его майор. — Счастья своего не понимаешь! Если они установят, что ты больной, мы тебя подчистую. Как инвалида. И на все четыре стороны.
— На все четыре я не против.
— Ну вот и не встревай. Делай, что велят! Потом Зубанова отвели в камеру. В отдельную. Как особо опасного преступника. Которому противопоказано общение с себе подобными нарушителями закона. Камера была маленькая, с голой лампочкой под потолком, с узкими деревянными нарами, без окна, умывальника и параши. Камера напоминала кладовку, из которой вынесли ведра и швабры.
— А другой, более населенной, камеры нет? Я компанию люблю, — на всякий случай спросил заключенный.
— От человек! — удивился майор. — Другие общей камеры как черт ладана боятся, чтобы их на четвереньки не поставили, а этот просится. У тебя, мужик, видать, полная интоксикация!
— Ну так нет?
— Камера есть. Да места в ней для тебя нет. Припозднился ты. Все койко-места разобрали. Ночь перетопчешься здесь. А завтра, глядишь, места освободятся.
Дверь захлопнулась.
И отставник полковник Зубанов остался один. Один на всем белом свете.
Новоиспеченный заключенный сел на нары и задумался. И чем больше он задумывался, тем к более неутешительным выводам приходил. К много более неутешительным, чем сулила ему статья за оказание сопротивления представителям органов правопорядка. По всем статьям выходило, что дело дрянь.
И, главное, совершенно ничего не было выпить. Чтобы хоть как-то облегчить свое бедственное положение.
Утром в камеру заглянул следователь.
— Ну что, готов? — спросил он.
— К чему?
— К чистосердечному признанию.
— Готов.
— Ну?
— Чистосердечно признаюсь, что ни хрена не виновен. И что жрать хочу.
— Значит, не въехал. Значит, будем работать дальше.
Следователь ушел.
Зубанов лег на нары и повернулся лицом к стене. И лежал минут сорок. Потом встал и что есть мочи забарабанил в дверь кулаками.
— Откройте! Мне в сортир надо! Надзиратель приоткрыл окно кормушки.
— Чего тебе?
— В туалет бы, — уже без напора, уже искательно попросил узник. — Сил нет терпеть.
— В туалет? В туалет через следователя.
— Но я не могу больше терпеть!
— Это твои проблемы, — и надзиратель попытался закрыть окошко.
— Тогда зовите следователя. Майор пришел сразу. Как будто ждал за стенкой.
— Ну что, признаем свою вину?
— Вначале туалет.
— Вначале показания, — и майор раскрыл папку с чистыми листами бумаги.
— Что писать?
— Что это ты ударил милиционера. «Это я ударил милиционера», — написал Зубанов.
— Э нет, так не пойдет, — скривился майор и скомкал бумажку. — Давай по полной форме: кто, когда, при каких обстоятельствах, по каким мотивам. Со всеми подробностями.
— Тогда вначале в туалет. И еще опохмелиться! Иначе не вспомню.
Майор внимательно посмотрел на заключенного.
— Ты или дурак, или, наоборот, очень умный.
— Тогда лучше дурак. С дурака взятки гладки.
— Напишешь — позовешь, — сказал майор, бросил на пол раскрытую папку и ручку и ушел.
«Все-таки им зачем-то нужны эти показания, раз они так прессингуют, — подумал Зубанов. — Неужели они действительно хотят меня упечь?»
А раз хотят — значит, упекут. Состав преступления — налицо. Телесные повреждения — на лице. Наверняка найдутся свидетели, подтверждающие официальную версию. И свидетели морального разложения подсудимого на почве беспробудного пьянства. То есть, выходит, я сам себя переиграл. Что они и учли в своих разработках. И выходит, из вольного алкоголика я превращусь в подневольного зека. Со всеми вытекающими последствиями.
Зубанов встал и снова заколотил в дверь.
— Ну, чего тебе опять?
— Скажите майору, что, если меня не отведут в туалет, я перестану давать всякие показания и объявлю голодовку.
— А если отведем?
— Тогда я подумаю.
— Ладно, отведите, а потом сразу ко мне в кабинет, — услышал узник голос майора.
Надзиратель захлопнул кормушку. И открыл дверь.
— Выходи.
Надзиратель был не один. Надзирателей было трое.
— Пошли.
«А „руки за спину“ где?» — мельком удивился заключенный. И пошел по коридору.
— Направо. Еще направо… Туалет был необычный. В смысле обычный. С кабинками. И унитазами.
— Забирайся, — скомандовал провожатый.
— Вы что, так и будете… стоять? — спросил Зубанов.
— А что? Ты не баба, чтобы нас стесняться.
— Ну и черт с вами.
Зубанов спустил штаны и сел. Он сел и подумал, что это очень бескультурная тюрьма. Потому что человеку не дают даже по такому сугубо личному делу уединиться. И в то же время очень культурная. Потому что есть где уединиться.
Он отсидел положенное время и потянулся к бумаге. Бумага висела на вбитом в стену гвозде.
Зубанов внимательно посмотрел на гвоздь и все понял. В том числе то, что не понимал еще минуту назад.
В туалетах камер предварительного заключения не бывает бумаг, висящих на гвоздях. Потому что не бывает гвоздей. И значит, этот гвоздь торчит не в стене камеры предварительного заключения. И значит, эта камера предварительного заключения находится не в отделении милиции. И значит, эти милиционеры — не милиционеры.
И значит, он зря или, наоборот, не зря все это время гробил печень жуткими количествами алкоголесодержащей продукции.
А самое главное, он понял, что ему подарили шанс…
Зубанов захватил пальцами бумагу. Вместе со шляпкой гвоздя. И сильно потянул на себя. Гвоздь был вбит неглубоко и уже расшатан и потому поддался. Он завел бумагу за спину и уронил гвоздь в штаны.
— Все?
— Все.
— Ну тогда пошли.
Зубанов и его провожатые прошли по коридору. Но не в камеру. В следственный кабинет.
— Ну что, облегчил… жизнь? Теперь давай облегчим участь. Будешь писать?
— Буду.
Майор пододвинул бумагу и ручку.
«Я, Зубанов Григорий Степанович…» — написал полковник и огляделся по сторонам.
