Анна Малышева - Мой муж - маньяк?
— Ладно, — сказала Лена, складывая листки в сумочку. — Надеюсь, нас не будут ругать за самоуправство. В конце концов, голова хорошо, а две — лучше. Тогда мне пора ехать. Давай я позвоню тебе, когда вернусь от него. Ты будешь на работе?
— Где же мне еще быть? Буду ждать твоего звонка. — Катя тоже закрыла сумочку и поднялась из-за стола. — Звони сразу, как освободишься. Передай ему привет.
— А больше ничего не надо от тебя передать?
— К сожалению, нечего мне передавать, кроме того, что я написала. А хотелось бы передать одну-единственную фамилию.
— Ладно… — Лена набросила на плечо ремешок сумочки. — Тогда я тебе позвоню, обязательно дождись моего звонка.
Подруги попрощались у дверей кафе. Катя пошла в магазин «Наташа» — сегодня утром она обнаружила, что у нее остались единственные целые светлые колготки, да и следовало купить на лето что-то потоньше. Лена отправилась в метро.
Она спустилась по эскалатору, проехала несколько станций по прямой, сделала пересадку и вышла наверх на той улице, которую ей указал следователь. Нашла нужное здание, дождалась пропуска, поднялась наверх. Наверху она пробыла около сорока минут. Спустившись, купила себе сигарет в близлежащем киоске, закурила, направилась к телефонной будке. Набрала номер редакции. Там было занято. Набрала его снова и снова прослушала частые гудки, оглядывая улицу. Мимо нее проходили десятки людей, но ни одного знакомого лица она не видела. Наконец на третий раз ей удалось дозвониться. Она сказала, что приедет сейчас же, спросила, пришел ли главный, услышала, что еще не пришел, и сказала, что это очень хорошо, потому что главный не любит, когда сотрудники уходят домой пораньше даже в те дни, когда работы нет и быть не может.
Она повесила трубку и пошла по направлению к метро. По дороге заскочила в парфюмерный магазин, купила запасные лезвия для «Жиллетта» мужа, Наташе — новую массажку для волос, Лерке — губку-уточку. Себе она купила глицериновое мыло красивого фиолетового цвета. Все это она уложила в свою объемистую сумку — сумку работающей женщины. Мелкие деньги, которые она по студенческой привычке носила в кармане пиджака, кончились, и она достала из кармана смятую сотенную бумажку, чтобы уложить ее в портмоне. Портмоне в сумке не было.
Лена похолодела, она отошла в сторону, к столу, где женщины перекладывали покупки, вытрясла все содержимое сумки на стол, пересмотрела его, осмотрела саму сумку — нет ли порезов. Сумка была цела, все было на месте, кроме портмоне. Лена сняла очки — так ей думалось лучше. В портмоне осталось сто пятьдесят тысяч с лишним, ключи от дома — она всегда носила их там, и самое главное — фотография.
«Где я вынимала его? — спросила она у себя. — В магазине? Я платила из кармана, сумка была закрыта, я открыла ее, только когда стала укладывать туда покупки. В редакции? Нет, оно у меня там было, я точно помню. У следователя? Не помню. Вынимала только бумажки. Кафе! — Она вспомнила, что показывала Кате фотографию своей семьи. — Конечно в кафе! Неужели я забыла положить его обратно в сумку? Забыла на столе? Или случайно смахнула его под стол?! Маша-растеряша! Сколько можно терять его! Удивительно, что до сих пор его тебе возвращали! Что теперь делать?! Деньги не огромные, но все же ощутимые. Ключи — вот это очень плохо. Ключи — это просто ужасно. Надо возвращаться. Случалось мне уже забывать в „Революции“ разные вещи, и всегда мне барменша возвращала. По-моему, она меня уже хорошо изучила по этому признаку. Можно быть уверенной: если уж я пришла в кафе — обязательно размякну, потеряю бдительность и что-нибудь еще потеряю. Черт, времени совсем нет. Приеду в редакцию после главного, а это ему не понравится. И так сокращения идут. Самодур! Царь Горох в бабьем царстве! Будь у нас редактором женщина, она бы лучше понимала, что иногда невозможно оставаться на работе до гудка. Невозможно и никому не нужно!»
Но делать было нечего — пришлось возвращаться. Проездной Лена тоже носила в кармане, так что средств к передвижению не потеряла. В кафе она была через полчаса.
— Ваше? — спросила барменша, протягивая ей что-то, обернутое в бумажку.
— Это что?
— Портмоне, — протянула барменша. — Ваше или не ваше? Вы тут сидели с подругой, я вас помню. Вы уронили?
Бумажка развернулась и приоткрыла коричневый кожаный бок. Лена радостно кивнула:
— Мое! А почему оно у вас в бумажке?
— Коньяком полили… — жалостливо сказала барменша. — Оно у вас под столиком валялось, посетители пришли, нашли, мне отдали. Наверное, кто-то на него рюмку вывернул. Бывает, что ж… Главное — вещь цела.
— Долго оно у вас валялось? — спросила Лена, брезгливо принимая портмоне из рук барменши.
— А не знаю… — вздохнула она. — Народ сейчас волной пошел, я времени не замечаю… Полный зал.
Действительно, час был самый горячий, в кафе набежали служащие из окрестных учреждений и студенты из расположенных рядом институтов. Хватало и сотрудников самого музея. Лена поблагодарила, приоткрыла портмоне, чтобы убедиться, что все на месте (все оказалось на месте), и вышла. В коридоре она думала было сунуть портмоне в сумку, но снова обратила внимание на его липкие от коньяка бока. Видимо, кто-то лишился всего напитка из своей рюмки.
«Как я его суну в сумку? — подумала она. — У меня там бумаги, все заляпаю. Руки какие липкие стали. И воняет. Надо его мокрым платочком вытереть. Хотя запах все равно останется».
Она пошла не к выходу из музея, а налево — туда, где по сторонам пустынного бетонного тамбура располагались туалеты. Туалеты были большие, как в кинотеатре. Большие и пустынные. Во всяком случае, в женском туалете никого, кроме Лены, не оказалось — только в одной кабинке кто-то возился и спускал воду.
Лена намочила носовой платок и принялась вытирать им портмоне. Вытирала она тщательно, осторожно, чтобы не заляпать деньги и фотографии. То и дело подносила портмоне к носу, чтобы определить — пахнет коньяком или уже нет. Когда убеждалась, что пахнет, продолжала свою работу.
Потом ей пришла в голову мысль вынуть из портмоне деньги, ключи и фотографию, а само портмоне просто завернуть в какую-нибудь бумажку и сунуть в сумку отдельно, чтобы дома отмыть в спокойной обстановке. Так она и сделала — деньги сунула в карман, ключи — в сумку, фотографию вынула и мимолетно в нее вгляделась. «Лерка похожа на меня, — подумала она. — Мои глаза, мое лицо, мои волосы…» Чтобы убедиться в этом сходстве, она глянула в зеркало над умывальником и вдруг увидела позади себя человека. Мужчину.
Сперва она ничего не подумала — не успела, потом вдруг поняла, что она этого человека знает, потом — что она не знает его и никогда не знала… Она вдруг перестала ощущать свое горло — на краткий миг. Потом она ощутила его снова, ощутила странную, переламывающую глотку боль, услышала, как ее каблуки скребут по бетонному полу, перед ней закачались стены, появилась исчерканная, высокая дверь кабинки, дверь распахнулась, и она увидела кафель, унитаз, похабную надпись на белой стене, там, где кончался кафель. Она видела все то же самое, и даже когда все кончилось, ее распахнутые беспомощные близорукие глаза все еще видели эту надпись.
Он дышал тяжело, но совершенно бесшумно. Его руки все еще поддерживали тяжелое тело женщины, он держал ее под мышками, не давая ей со стуком упасть на пол. В запертой кабинке было тесно, они едва поместились там вдвоем. Дверь была высокая и доходила до самого пола, и он не боялся, что его ноги — несомненно, мужские ноги — его брюки и ботинки увидит кто-то, вошедший в туалет, в женский туалет. Сумку женщины он бросил на пол. Она была раскрыта, туда же он бросил и широкий шелковый платок. Розовый платок. Времени у него было мало, но он боялся переменить положение, потому что чувствовал, что сейчас в туалет кто-то войдет. Так и случилось — послышался стук чьих-то каблуков, какая-то женщина, судя по походке — молодая, вошла в соседнюю кабинку. Он подождал, пока она выйдет, вымоет руки и исчезнет, и все время ждал, что его окликнут. Потом он понял, что это нелепо. Чтобы его никто не беспокоил, он сделал следующее — опустил женщину на стульчак унитаза в таком положении, что казалось, она уселась так сама, придерживая ее коленом, поднял с пола платок и ее сумку. Платок он сунул в карман, а сумку за ремешок повесил на угол дверцы так, чтобы всякому стало ясно — кабинка занята. «Так, кажется, они делают, чтобы к ним не лезли… — подумал он. — Кабинки запираются, это замечательно. У двух соседних запоры сломаны, но у моей — цел. Слава Богу, я ее занял, пока ждал ее. Она должна была прийти. Обязательно. Бумажник того требовал. Расчет был прекрасный. Черт, кто там еще?!»
Теперь совсем рядом раздались звонкие детские голоса — школьницы на экскурсии. Дверь его кабинки кто-то дернул снаружи, но, убедившись, что заперто, отошел. Девчонки ходили мягко, неслышно, они были в кроссовках или спортивных тапочках, и ему иногда казалось, что они везде, что они ходят своими тапочками у него в мозгу, который сейчас подавал сигналы тревоги. «Я здесь очень долго, — сказал он себе. — Надо снять с нее трусы. Когда они уйдут?!» Вдруг он понял, что напрасно таится, — будет куда лучше, если он будет возиться в кабинке, подавать признаки жизни.
