311. Повесть - Лоренц Алекс

Наверное, ты видел тот несуразный высоченный дом на перекрёстке у моста. Четырнадцатиэтажка. Смотрит прямо на овраг. «Свечка» – один подъезд. Двор маленький, облезлый. Так, крошечный плешивый пятачок. Если смотреть на четырнадцатиэтажку, справа забор частного дома. То есть дворик как бы веером раскрывается на самый перекресток, где постоянно снуют машины. Мальчишкам даже в футбик не поиграть – мячик постоянно на проезжую часть выкатывается.

Там только пара турников да качели.

О-о-о-о-о, каче-е-е-е-ели!

Качели там особенные.

Низкие – настолько, что задевают углами землю, когда раскачиваются. И без сидушки – одна рама осталась. Какие-то дебилы выломали, руки бы им оторвать да обратным концом вставить… Так они и стоят, те качели. На них удобнее просто сидеть, чем качаться. Но и не просидишь долго тоже – арматурная спинка сиденья в задницу больновато впивается. И холодная к тому же. Ближе к ночи вообще ледяная становится. Даже летом.

Мужчина спросил, знает ли Тамара четырнадцатиэтажный дом. (Он так и сказал – «четырнадцатиэтажный дом», а не «четырнадцатиэтажка», как мы тут привыкли.) Она уточнила: тот, что на перекрёстке Станке-Димитрова и Костычева? Конечно, какой же ещё. Он попросил её прийти на следующий день ровно в девять вечера. Она могла бы спросить, зачем так поздно, но ей это и в голову не пришло. Главное, что теперь они наконец увидятся. После бесконечно долгих, томных телефонных разговоров, которые стали самым ярким, что когда-либо происходило в её блёклой жизни. Вспышкой чистого, благородного, тёплого света.

Она спросила, как его узнать. Глупый вопрос: в тесном дворике они бы сразу увидели и узнали друг друга. Он ответил, что сам её узнает – пусть только она сядет на качели, на спинку сиденья.

Да, да, да! Она сядет на качели, на спинку – хоть на железный хуй! Будет сидеть сколько нужно – до тех пор, пока он не явится.

Как она готовилась к той встрече! Позвонила на работу – мол, приболела, придётся денёк отлежаться. Сбе́гала с утра пораньше в магазин, раскошелилась на самое душистое мыло. Приняла ванну, но потом от волнения вспотела – приняла ещё раз попозже. А потом ещё разочек ближе к вечеру. Кожа запахла цветами и лесными ягодами.

Накрасилась самую малость – лишь чтоб сделать глаза чуть резче, губы немного чувственнее, а скулы слегка розовее. Результат обескуражил. Смыла, сделала всё то же самое, но по-новому. Вот так-то лучше.

Достала из шкафа свою лучшую одежду – простую, неяркую, зато не вульгарную. Такую, какая подчеркнула бы её женственность, девичье достоинство.

Туфельки.

Сумочка.

Брызнуть на шею духами – туда, где от волнения подрагивает нежная жилка. Повязать воздушный полупрозрачный синий платочек.

Каждая минута растягивалась неимоверно. За день Тамара себя извела – каких только страхов не рисовало ей воображение. А вдруг он не придёт и больше никогда не позвонит?!

Вышла из дому в половину девятого, хотя идти до четырнадцатиэтажки всего ничего. Уселась, куда велел голос, – на качели. На спинку сиденья.

Сидеть было неудобно. Она становилась ногами то на пустую раму, то на взрыхлённую лысую землю под ней. Вставала, снова садилась. То и дело поглядывала на часы. Время тянулась, как подстывший гудрон. Сердце билось в волнении, заглушая радость от предвкушения встречи.

А вдруг он аферист?

А вдруг он сердцеед?

А вдруг он альфонс?

А вдруг он маньяк?

А вдруг?..

А вдруг?..

А ВДРУГ???

Охмурил тебя. Долго пас на своём укромном пастбище – щедро кормил бархатистым голосом, как корову кормят сочными травами, чтоб по осени пустить под нож. А ты, дура, купилась, уши развесила. Точь-в-точь как та глупая телуха.

Ну-ка, помычи!

А ну, помычи!

Корова, блядь…

Так она и торчала на тех качелях неприкаянная. Редкие прохожие искоса бросали на неё недоуменные взгляды.

Пробило девять.

Стемнело.

Девять ноль одна.

Девять ноль две.

Ноль три.

Девять десять.

Телефонный друг всё не являлся.

Обманул? Поглумился?

Похолодало – начало октября всё-таки. Тамара дрожала, зуб на зуб не попадал. Как бы не простудиться взаправду да не загреметь на больничный…

Впрочем, возвращаться домой она пока не собиралась. Понимала: выродок не придёт, он над ней посмеялся. Но надежда теплилась, заглушая здравый смысл. А вдруг с ним что-то стряслось по пути? Попал под машину. Поскользнулся на гнилом огурце и сломал руку. Напали хулиганы. Или, может быть, увидел поблизости аварию и спасает человека от гибели – зажимает повреждённую артерию, пока «скорая» добирается. Какой благородный был бы поступок – бесспорная индульгенция за сорванную романтическую встречу. Тут даже не обсуждается. Так он стал бы героем.

Тамара поёжилась, вздрогнула.

Согреться бы…

Она стала потихоньку раскачиваться на качелях – отталкивалась ногой от земли, об которую железная рама тёрлась углами.

Настроение качалось то в одну сторону, то в другую – как эти самые качели: то мразь и подонок, то простить, забыть и чтоб всё как прежде.

Сверху металлически хрустнуло.

Перекладина с одного конца отломилась, качели обрушились вниз. Нога, что раскачивала их, попала прямо под раму, которая как раз качнулась назад.

Ш-ш-шурх! Хрясь!

Зад соскользнул со спинки. Пальто шаркнуло об арматуру, разошлось по шву. Голова задела металл, оставила на нём кусок кожи с клоком волос. Хрустнули шейные позвонки.

Боль кипятком обдала лодыжку, поползла вверх, стала разливаться по телу. В голове стучало.

Тамара не смогла закричать. От адской боли она задохнулась. Рот беззвучно раскрылся, краска схлынула с лица, оно сделалось мертвенно-бледным. Глаза полезли из орбит.

Сломанная лодыжка застряла между хорошо утрамбованной землёй и рамой, намертво застопорила качели.

Тамара попыталась шевельнуть попавшей в капкан ногой – и получила новый взрыв боли.

Она горько и беззвучно заплакала.

Сверху на неё глядела круглым отверстием отломанная перекладина-труба. Видать, плохо приварили.

Ей показалось, оттуда, из трубы, донеслось дыхание. Очень знакомое. Глубокое, спокойное.

Она замерла, не веря своим ушам. Знала, что мерещится, но звук был такой… настоящий – сложно не поверить.

«Где моя сидушка?» – спросил из трубы голос, что за полгода стал таким легко узнаваемым, таким родным.

Тамара молчала. Она ровным счётом ничего не соображала.

«Я спрашиваю: где моя сидушка?»

Голос был тот самый, но всё же не такой бархатистый, как она привыкла. С металлическими, жестокими нотками. От них во рту сам собой возникал едва ощутимый, но стойкий привкус железа.

Тамара молчала. Ей было слишком больно. И она слишком не понимала.

Какая еще сидушка?

«Какого ты припёрлась без сидушки?!» – В голосе проклюнулись сварливые нотки.

Выдержал паузу. Ждал ответа.

«Чего молчишь, дрянь?! Где сидушка, которую вы у меня выломали?! ЗАЧЕМ УКРАЛИ СИДУШКУ?! А-А-А-А-А-А-А-А, ДРЯНЬ ПОГАНАЯ, ПАСКУДА, БЛЯДЬ?! ЗАЧЕ-Е-Е-Е-Е-Е-ЕМ?! Я кого спрашиваю, дубина ты стоеросовая? ЗАЧЕ-Е-Е-Е-Е-Е-ЕМ?!»

Высокий визг, как от циркулярной пилы, разносился по голому дворику, перекрёстку, бежал по мосту, вдоль высоченной стены четырнадцатиэтажки уносился ввысь, в ледяные небеса.

К боли в сломанной и раздроблённой ноге примешалось мучительное трепыхание барабанных перепонок.

ЗАЧЕ-Е-Е-Е-Е-Е-ЕМ?!

СИДУШКА-А-А-А-А-А!!!

ГДЕ МОЯ СИДУШКА-А-А-А-А-А?!

ЗАЧЕМ ВЫЛОМАЛИ, СУКИ-И-И-И-И-И?!

Качели с силой дёрнулись туда-обратно, елозя по застрявшей лодыжке.

Ещё.

Ещё.

Вжик-хруп.

Вжик-хруп.

Вжкхрп!

«А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а! Помогите ради бога!» – вырвалось наконец из саднящего горла.

Пришлось долго надрывать голосовые связки, чтоб жители четырнадцатиэтажки вышли помочь. Наверное, поначалу думали, что кого-то грабят или насилуют. Из окон в тёмном дворе ничего ведь не разобрать. Если на тебя напали – на помощь не надейся, никто не придёт. Но тут как-то жильцы не сразу, но всё же сообразили, что дело в другом.