Брижит Обер - Железная Роза
Старичок сторож наконец доплелся до ворот и уставился на нас. Не успел я и слова произнести, как он вдруг пронзительно вскрикнул, схватился руками за грудь и рухнул на землю. Он хватал ртом воздух, точно рыба, вытащенная из воды. И мы не могли ничем ему помочь: калитка заперта на ключ! Я в панике повернулся к Марте:
— Марта, у него приступ!
— Надо вызвать врача. Придется поехать в город… Вот что, поезжай, а я останусь тут на случай, если он придет в сознание. Только быстро!
Я вскочил в «Ладу» и покатил по петляющей по склону дороге. Найти врача в воскресенье дело не простое. Молодой врач, которого я буквально сорвал с партии в теннис, в конце концов согласился съездить, и я повез его в замок. Старик сторож пришел в себя: он хрипло дышал, лицо у него было синее, нос заострился. Он все так же прижимал руку к сердцу. Марте удалось добиться, чтобы он подсунул ключи под калитку, и теперь она сидела около него, поддерживая голову. Врач быстро его осмотрел и покачал головой с тем особенным выражением лица, которое обычно сопутствует установлению факта скорой и неизбежной смерти. Этакая смесь безнадежности, горечи и злости.
— Надо вызывать «скорую помощь»…
— В замке должен быть телефон.
Мы почти бегом устремились по аллее. К счастью, старик оставил входную дверь незапертой. Следом за врачом я ворвался в огромный холл с до блеска натертым паркетным полом, залитый желтоватым светом, что струился сквозь застекленную крышу. Обставлен он был футуристической мебелью, помесью современного итальянского дизайна с наиболее оригинальными разработками тридцатых годов. Врач обернулся ко мне:
— Вы тут видите телефон? Он вот-вот отдаст Богу душу!
— В кабинете, направо.
Обитая черной кожей дверь вела в просторный кабинет, украшенный десятками фотографий. На большом квадратном столе — стеклянная столешница, которую поддерживают четыре льва черного дерева, — стоял ультрасовременный телефонный аппарат.
Врач ринулся к нему и лихорадочно набрал номер. Я слышал его разговор, но, по правде сказать, не слышал ни единого слова. Я рассматривал снимки, которые покрывали все стены. На всех на них без исключения были запечатлены военные или исторические события времен Второй мировой войны. Сожжение книг в Берлине. Разбитые витрины еврейских магазинов. Люди с желтыми звездами, которых избивают или тащат по улицам. Люди в лохмотьях, худющие, изможденные, на аппельплаце концлагеря…
Отличные увеличения, прекрасные паспарту. Некоторые фотографии казались почти банальными, поскольку неоднократно появлялись и в журналах, и на телевидении. Но были и другие, страшные, которые просто невозможно было смотреть, запретные для печати, доступные только исследователям или тем, кто их сделал. Зверские казни скелетоподобных мужчин и женщин, бульдозеры, сдвигающие горы трупов, медицинские эксперименты, проводимые на заключенных, чьи безумные взгляды уловил объектив фотоаппарата. Я отвернулся, потрясенный до глубины души, но, куда бы я ни бросил взор, всюду было одно и то же. И везде сановники Третьего Рейха в парадных мундирах. Вытянувшиеся во фронт, улыбающиеся в объектив военные в полевой форме, с застывшими глазами, в которых сквозит одержимость. Настоящий музей ужасов, преследующий тебя безнадежными взглядами, в которых уже нет даже страдания и вообще ничего человеческого. Мне захотелось закрыть лицо. Только бы не видеть. Не видеть мясницкие крючья, на которых под подбородок подвешены люди, топоры, отрубающие живые ноги… Кому могло прийти в голову увесить свой кабинет подобными снимками?
Врач закончил разговор. Быстро, с отвращением обвел взглядом стены:
— Господи, что за страсти?! Ну ладно, они высылают машину «скорой помощи», я возвращаюсь туда.
Я молча кивнул, загипнотизированный фотографиями, что окружали меня, — точь-в-точь как мышь, попавшая в змеиное кубло. На столе стояла фотография мужчины сурового вида. Седые, коротко стриженные волосы, подчеркивающие квадратность лица, нос с горбинкой, глубоко посаженные орлиные глаза — одним словом, карикатура на прусского аристократа. Глаза, а также линия бровей и скул показались мне поразительно знакомыми. И полный, четко очерченный рот, приоткрывший в иронической полуулыбке зубы. Я знал, кто этот человек. Лукас фон Клаузен. Знал так же бесспорно, как чувствовал биение своего сердца.
Послышались шаги, кто-то шел по коридору с черно-белым каменным полом. Но они долетали до меня смутно, как бы издалека. Я смотрел на телефонный аппарат. Телефон! Это было как озарение. Откуда я мог знать, где находится телефон? Я же здесь никогда не бывал! Охваченный паникой, я повернулся к двери. В нее было вставлено венецианское зеркало, и я увидел свое отражение. Сорокадвухлетний мужчина с короткой прической, в старых черных вельветовых брюках, сером свитере с круглым воротом… Эти глаза, эти брови, эти скулы — я понял, где я их видел. Это же мои!
Я бросился к портрету старого Лукаса. Да, никаких сомнений. Итак, если надпись, которая была на найденном Грегоре, не лжет, Лукас фон Клаузен, эта старая нацистская сволочь, был нашим отцом — отцом, о котором я до сих пор не знал, кто он, откуда. Я разрывался между двумя чувствами — отвращением при мысли о подобном происхождении и возбуждением от открытия. В голове у меня что-то дрожало, словно она хотела дать мне какой-то сигнал, который я, к сожалению, не способен был расшифровать. Все это имело определенный смысл, сейчас я был в этом совершенно уверен. Шаги достигли двери, и в тот момент, когда я осознал, что это вовсе не шаги Марты, и круто повернулся, что-то обрушилось мне на голову.
От удара я рухнул на колени. Меня ударили снова, но я свернулся, сгруппировался, и удар попал по плечу, и из него по всему телу рванула волна боли. Явно дубинка. Я увидел коричневые брюки, широченную, как лопата, лапищу, действительно сжимающую тяжелую дубинку. Я собрался с силами и резко выбросил обе ноги, целясь в пах напавшему. Он не сумел увернуться и упал на стол, сшибив в падении телефонный аппарат. Я, тяжело дыша, поднялся, но он уже снова бросился на меня. На голове у него был темно-синий шерстяной капюшон, и я видел только его глаза — блекло-голубые, в которых горела холодная злоба. Дубинка взметнулась, как разъяренная змея, я отпрыгнул в сторону, но он все-таки приласкал меня по ребрам. Дыхание у меня перехватило, и я прислонился к стене.
А он не промолвил ни слова. Молча наблюдал за мной, готовый к атаке, полный решимости разможжить мне череп. Судя по его росту и сложению, я готов был поклясться, что это Грубер. И никаких звуков снаружи. Где «скорая помощь»? Только я подумал об этом, раздалась сирена. Приехали. А Марта? Куда подевалась Марта? Этот гад бросился на меня, крутя дубинкой. Я кое-как парировал удары левым предплечьем, и, ей-Богу, не понимаю, как у меня остались целы кости. Дубинка, налитая свинцом! Я стремительно выбросил правую руку, схватил его за яйца и со всей силой сжал. Взвыв, он согнулся пополам, а я левой рукой нанес ему резкий удар по рту. У меня было ощущение, что зубы у него хрястнули; на капюшоне появилась кровь. Рот, глаза, яйца — самые уязвимые места у мужчины, неважно, карлик он или великан. Озверев от ярости, он обрушил на меня целый град ударов. Мне оставался единственный выход. Собрав все силы, я перепрыгнул через стол и, вдребезги разбив стеклянную дверь, оказался на куртине гортензий, весь в мелких порезах от осколков. Человек в капюшоне тоже выскочил из кабинета.
Я поднялся на ноги и бросился бежать, весь нашпигованный с головы до ног мелкими крупицами стекла.
Я ворвался в кипарисовую аллею, вихрем промчался мимо пруда, вдоль берегов которого росли кувшинки; дыхание у меня прерывалось, в горле, казалось, застрял горячий уголь.
А тот в капюшоне гнался за мной, и я прямо чувствовал, как он исходит слюной при мысли, что еще немного и превратит меня в кровавое месиво. В руке у него появился какой-то черный предмет. На секунду он остановился, чтобы что-то надеть на этот предмет, и я вмиг сообразил: глушитель на кольт «питон». Да, игра в бирюльки кончилась. При виде «скорой помощи» с распахнутыми дверцами, похоже, он немножко растерялся. Я же воспользовался этим, чтобы сделать хороший спринтерский рывок к воротам. Старик все так же лежал на земле. Но Марты не было видно. И врача тоже.
Я несся как сумасшедший, зигзагами, хватая ртом воздух. Я должен добежать до ворот! И я уже почти добежал, когда удар в плечо швырнул меня наземь. Ах гад! Подстрелил-таки! Вторая пуля впилась в дорожку у самой моей головы, разбросав гравий. Я чувствовал, как по руке у меня течет кровь. Но все-таки я встал, хоть ноги у меня дрожали. Два санитара с белыми масками на лицах устремились ко мне. Колени у меня вдруг подогнулись, и я упал им на руки.
— Он… вооружен… Осторожней…
Ни слова мне не ответив, они быстро затащили меня в «скорую помощь». Краешком глаза я видел застывшее тело старика сторожа, его неподвижный, устремленный в небо взгляд. Он был мертв. Я глянул назад: аллея, ведущая к замку, пуста. Ни следа сумасшедшего в капюшоне. Только порхают бабочки да веет легкий, приятный ветерок. И однако же я получил пулю в плечо и истекал кровью. Я попытался ощупать рану, но санитар, тот, что повыше, велел мне не двигаться и привязал ремнем к носилкам. Второй сделал укол.
