Эллен Датлоу - Лучшие страхи года

В присутствии всех, кто остался в живых (Господи, как же их было мало! Но и они могли бы противостоять Хайдрику, если б осмелились), я обвинила Хайдрика в этом злодейском поступке. Но он лишь рассмеялся в ответ:

— Так откуда еще мне брать мясо? Они — такая же еда, как и все.

Никто не поддержал меня; все поджали хвосты, как шакалы, вылизывающие окровавленную руку, что их кормит. Я вернулась в нашу хижину с Мэри-Кэт на руках и прорыдала всю ночь. Я поклялась себе: она — мой ангел, и я пойду на все, лишь бы ее защитить. Пусть остальные следуют за упырем, сказала я, но мы еще посмотрим, чем все это закончится.

Закончилось все стыдом, голодом и смертью. Люди не смели взглянуть друг другу в глаза, ложились в постели и умирали во сне, и только Хайдрику пошла на пользу эта ужасная пища. Он чувствовал себя хозяином и толстел на мясе своих бывших подданных.

Джозеф мог бы встать на мою сторону, потому что он (и пусть его имя останется в числе достойных!) никогда не ел проклятого мяса; но он ушел. После того как тело Джона было доставлено в лагерь, Джозеф провел здесь ночь и следующий день, сидя в снегу под самыми высокими деревьями и бормоча какую-то языческую молитву. Волки подходили совсем близко, но не трогали его, а он даже не пытался от них спрятаться. На закате он постучал в мою дверь и сказал, что уходит. Не хочу ли я пойти с ним, спросил он. Я ответила, что не могу, и указала на Мэри-Кэт, спящую в колыбельке. Он кивнул и произнес странные слова: «Наверное, ты сможешь позаботиться о ней лучше, чем кто бы то ни было. Мы еще встретимся». Он смотрел на меня так долго, что я смутилась и опустила глаза под его острым и пытливым взглядом, и лишь тогда он повернулся и исчез. В ту ночь (и я уверена, что это сделал он) у дверей моей хижины оказалась освежеванная туша оленя. Больше его мы не видели.

Уже закончился февраль, начался март, но оттепелью и не пахнет, и нет надежды на спасение. Снег все идет и идет, и по утрам мои ловушки оказываются пусты. Когда спутники Джона принесли в лагерь его тело, здесь оставалось больше дюжины живых душ. Сейчас нас только трое: я, Мэри-Кэт и Хайдрик.

Что за немыслимый кошмар! Как это вообще возможно? Опустевший лагерь похож на чудовищную, засыпанную снегом, скотобойню. На сугробах длинные потеки крови. Везде разбросаны ужасные остатки дьявольской трапезы: то длинная обглоданная кость, то раздробленный череп, — и мы с Мэри-Кэт, запертые в хижине, слышим бред разгуливающего по лагерю безумца.

Сегодня днем… нет, мне страшно об этом писать. Я должна собраться с силами. Сегодня днем он подошел к нашей двери и колотил в нее, пока я не открыла. В первое мгновение мне показалось, что он обнажен до пояса, но затем, не увидев его сальных черных волос и всклокоченной бороды, я решила, что на нем что-то вроде кожаного капюшона. А на самом деле…

Он надел на себя кожу моего любимого супруга Джона Бьюэлла, накинув ее на голову и плечи, словно плащ. Он хохотал, как сумасшедший, и кричал своим хриплым, пронзительным голосом:

— Теперь-то я тебе нравлюсь, а? Нравлюсь? Теперь я хорош для тебя?

Я подняла пистолет Джона, прицелилась и… я не знаю, как мне удалось это сказать, но я сказала:

— Убирайся!

Вряд ли он услышал меня в своем безумии. Но я не колебалась ни мгновения. Я спустила курок. Пуля пролетела у его головы — даже ближе, чем мне хотелось бы, — и лишь тогда он опомнился. Он уставился на меня, но все, что я могла видеть, это искаженные черты моего дорогого, любимого Джона. Какой кошмар… кошмар…

— Вон отсюда, — повторила я.

— Я еще приду за тобой, — сказал он, и клянусь, в его голосе не осталось ничего человеческого. — Теперь я твой муж, как ты не понимаешь? И я приду за тобой. Ты же хочешь меня. И у меня есть мясо, хорошее мясо.

Он поднял руку и показал мне жуткий кусок плоти… Господи, умоляю тебя, только бы это была не плоть Джона! Хайдрик размахивал этим куском, словно военным трофеем.

Я выстрелила снова, и на этот раз пуля оторвала часть его уха. Он выронил вонючий кусок падали и завопил от боли и испуга; я видела, как его подлая кровь брызнула на чистый, белый снег. Словно последний трус, он бросился к своей хижине, визжа и чертыхаясь. Сейчас здесь тихо, но у меня нет ни малейшего сомнения, что он придет за нами, может быть, с наступлением темноты, когда взойдет луна. Я только ранила его, и его рана не опасна. Но переживем ли мы, Мэри-Кэт и я, эту ночь?

Мы одни, нам никто не поможет. Как мне защитить своего дорогого ребенка от этого безумца, от преследующего нас чудовища? Сейчас меня поддерживают лишь воспоминания о маме, о тех ночах, когда она, уже смертельно больная, лежала в фургоне, держала меня за руку и говорила, что я останусь в живых, а она нет. Я отвечала ей: «Нет, мама, мама, ты же сильная, ты же такая сильная, а я слабая!», но она сказала мне, что я могу измениться. Когда придет время, я изменюсь. Я не знаю, права ли она, но я чувствую, что мне уже не стать прежней.

Луна взошла. Ее широкий, круглый лик освещает оскверненную, забрызганную кровью землю. Волчий вой разносится над замерзшим озером, опустевшими хижинами и засыпанными снегом деревьями. Осталось четыре пули. Боюсь, что их слишком мало, но если не будет другого выхода, я приберегу одну для себя и еще одну для Мэри-Кэт. Господи, дай мне силы сделать все, что от меня потребуется, чтоб мы остались в живых!

Из городской газеты Сакраменто, 21 апреля 1841 г.

В лесной глуши найден ребенок под охраной волков — среди царящего вокруг кошмара

Подробности происшедшего таковы.

Всю Калифорнию потрясли шокирующие и невероятные новости, которые сообщили участники спасательного отряда под руководством мистера Генри Гарроуэя. Отряд выехал на помощь партии переселенцев, вынужденной остаться на зимовку в горах. Слухи об этом событии ходят самые фантастические, и редакция городской газеты сочла необходимым изложить факты, которые удалось узнать от самого мистера Гарроуэя.

Участники спасательного отряда выехали из Форта Саттера в последнюю неделю марта, и им пришлось пробиваться сквозь многочисленные снежные заносы, чтобы добраться до противоположных склонов гор, где находился лагерь, разбитый злополучными переселенцами. Высланные вперед разведчики, обнаружившие лагерь, сразу же повернули назад — такой отталкивающей была открывшаяся перед ними картина. Лить произнеся совместную молитву, спасатели нашли в себе мужество осмотреть место, где свершились дела столь ужасные, что обычный человек не в силах их описать, потому что для подробного описания требуются отвага и талант, достойные великого Данте.

Спасатели увидели перед собой пять грубо сколоченных хижин, заваленных снегом по самые крыши. В лагере не было ни дымка, ни признаков жизни, но между хижинами тянулись кровавые следы, как будто здесь произошла чудовищная резня. Один из пожилых участников отряда, мистер Фредерик Марчмонт из Сакраменто, утверждает, что подобного побоища он не встречал нигде, и даже после набегов кровожадных апачей, по его словам, не оставалось столько крови и растерзанных трупов.

С ужасом глядели спасатели на эту кошмарную сцену, с тяжелым сердцем начали они осматривать хижины, одну за другой. Как это ни ужасно, в каждой хижине были обнаружены части человеческих тел, словно разорванных на куски дикими зверями; и такой ужас вселяла в сердца людей эта картина, что некоторые из членов отряда невольно упали на колени и стали молить Господа избавить их от такой горькой участи.

А теперь представьте, как были поражены участники спасательного отряда, когда услышали в этом безжизненном и разоренном месте плач маленького ребенка!

Из письма Элизабет Бьюэлл к ее дочери Мэри-Кэт, удочеренной семейством Гарроуэй.

Моя дорогая, я верю, что они уже на подходе. Прошлой ночью я слышала их, хотя они были еще далеко, на вершинах, но теперь я чувствую, как весенний ветер доносит сюда их запахи. Завтра они будут здесь и найдут тебя.

Мне мучительно больно расставаться с тобой; так больно мне не было, даже когда я хоронила своего любимого мужа, твоего любящего отца Джона Бьюэлла. Я видела, что сделал Хайдрик с его телом — о, дитя мое, я молюсь о том, чтобы тебе никогда не пришлось увидеть нечто подобное! Мне тяжело об этом вспоминать, и это самое страшное из цепи испытаний, которые начались со смерти твоей бабушки, Юлии Штоклазы, в самом начале нашего путешествия.

Твой отец, лежа в нашей хижине на озере, говорил, что это нечестивое место, а потом сам себя называл богохульником. «Бог покинул нас», — кричал он, но я бы сказала, что Бога здесь никогда и не было. Мне кажется, что мы покинули те земли, где могли надеяться на Его милость, и попали в странный и древний край, где еще правят старые боги и где властвуют кровь и смерть, и низменные страсти. Твоя бабушка знала об этом, Мэри-Кэт, она шептала мне об этом, лежа на смертном одре. «Запомни, — говорила мне она, — когда понадобится, ты изменишься». «Ты изменишься», — говорила она, и я сначала не могла понять, что же она имела в виду. Но потом она рассказала о женщинах-оборотнях из ее родной страны, которые убегают в леса в полнолуние, и там их настигает изменение. Она сказала, что я должна делать, чтобы спастись от опасности, которую она предвидит, и защитить тебя. Я не верила ей, но, похоже, мне нужно было дойти до последней степени отчаяния, чтобы поверить. Я поступила так, как говорила мне она, и все изменилось, моя дорогая, все изменилось, кроме моей любви к тебе.