Илья Бушмин - Ничейная земля
Катя внимательно слушала, пытаясь разобраться в дебрях собственной души.
– Но когда человек умирает… В какой мир он попадает? Должно же быть что-то еще. Должно быть что-то, чтобы оправдать наше существование в этом мире. Иначе все не имеет смысла. Нужно что-то, чтобы иметь силы жить в этом мире.
– В этом мире? – Поляков пожал плечами. – Бомж идет по улице и видит лишь помои под ногами, потому что это его мир. По той же самой улице бежит ребенок и видит захватывающее дух небо бескрайних возможностей над головой… Мир не хороший, но и не плохой. Наш мир – просто зеркало, в котором отражаемся и мы, и то, что у нас внутри. Если кому-то мир кажется каторгой, значит, что-то не так в нем самом.
Катя удивленно и даже как-то оскорбленно посмотрела на Полякова. Его слова неприятно полоснули ее сердце.
– Вот, значит, как? И что не так во мне? Или в тебе?
– Прошлое, которое нас держит, что же еще, – отозвался Поляков. – Но ведь мы вольны самостоятельно решать, как с этим жить, правильно? Можно копаться в этом, пока не сойдешь с ума. А можно бороться. Я верю, что рано или поздно все станет понятно. Кусочки паззла сложатся в картинку, и не будет больше никаких вопросов.
Катя услышала больше, чем хотел Поляков. Ему не удалось ее провести. Катя видела, что он жил прошлым, возможно, больше, чем сама Катя. Но, в отличие от нее, Поляков создал себе палочку-выручалочку. Средство, помогающее ему просыпаться каждое утро и проживать очередной день.
Этой палочкой являлось желание отомстить.
Часть 3
1
– Знаем, Сереж, знаем, конечно, – кивала мать. – Телевизор смотрим.
– Не в пещере же живем, – ворчал отец, – хоть ты так и не думаешь.
В тот вечер Поляков все-таки заставил себя пойти на то, что должен был сделать уже давно. Он отправился в Яму. К серо-зеленому домику с когда-то синими, а теперь выцветшими и облупившимися ставнями. Они были уже закрыты – несмотря на время, всего лишь около восьми вечера, поселок окутывал густой полумрак от нависших неизменных с самого начала лета низких туч, наверняка вознамерившихся украсть у города все лето без остатка. Поляков курил, не решаясь сделать решающий шаг к калитке. А потом накрапывавший дождик зарядил с новой силой, и Поляков, натянув на голову куртку, все-таки шагнул к дому.
И вот сейчас он сидел на кухне за стареньким столом, тем самым, за которым в детстве увлеченно рисовал индейцев и уминал сочную землянику с родительского огорода, и смотрел на стариков Поляковых, чувствовавших себя так же неуютно, как и он сам.
– Зато хоть чем-то прославился город, – ворчал, словно сплевывал, отец. – У кого-то олимпиады проходят, у кого-то заводы открываются, где-то строят восьмое чудо света. А у нас зато душегубы есть. Красота. Прогресс. Растем, понимаешь!
Поляков не хотел, но все же уточнил:
– Дело не в городе, а в Яме.
– А это часть города! – предсказуемо разозлился отец. – Так вот. Хотите вы или нет. Или ты как все эти, как их там зовут, забыл… А, вспомнил: москвичи. Уехали из родного города в нерезиновую и потом громче всех орут «Понаехали».
Поляков где-то слышал, что одним из свойств лидеров, добившихся в жизни безусловного успеха, являлась настойчивость. Они быстро принимали решение и очень долго не меняли его, даже если все указывало на неправоту этого самого решения. Поляков рос с таким человеком и не видел в этом качестве ничего хорошего. Это называлось бараньей упертостью. Во всем, что касалось его мнения, даже если это был совершенно незначительный момент, не значащий ничего и не для кого, отец был готов костьми лечь – но только не отступиться от своей позиции.
Вот и сейчас он едва желчью не плевал, чтобы отстаивать свои позиции в многолетнем споре с сыном, который уже никто, кроме самого отца, не вел, потому что Поляков практически не появлялся в родительском доме.
– Так и ты, – скрипел зубами отец, – вырос здесь, бок о бок с такими же пацанами, как и сам. А потом в город свалил. Родной поселок ему, видишь ли, не нравится. Убивают тут, видишь ли. А что, в городе у вас там уже коммунизм наступил? Не воруют, не убивают? Думаешь, мы новости не смотрим? Убивают везде. Потому что везде люди. А люди, как известно, пострашнее зверей будут.
– Хватит уже, – пробормотала мать.
– Нет, не хватит! Почему это хватит-то? Городские пожаловали. А знаешь что, Сергей? Наша Яма, как вы ее называете – она была очень хорошим местом. Ты когда пацаном был, поселок был дружным, как одна большая семья. А потом к нам поперла грязь из города. Уголовники, наркоманы. И Яма стала Ямой. Так что кто кому свинью подложил, это еще большой вопрос!
Поляков жалел, что пришел, с первых минут своего визита.
– Отец, я и так редко у вас бываю. Можешь на мозги не капать? Нельзя поговорить о чем-нибудь нейтральном?
– Давай, – язвительно согласился отец.
А потом он зашелся в приступе грудного кашля. Отец кашлял, прикрывая рот носовым платком долго, судорожно, до слез. Мать встревоженно засеменила к нему, но отцу вдруг стало лучше. И тут же он принялся за старое, ткнув пальцем в Полякова:
– Давай поговорим. Вот мы с твоей матерью в Яме, которую ты так не любишь, 55 лет живем душа в душу. А у вас в городе как с нравами? Получше, наверное, а? Как там, кстати, твоя жена? Чего с ней не приехал? И внука бы захватил. Мы внука сто лет не видели. Где наш внук-то?
Мать повышала на него голос очень редко, но сейчас был тот самый случай.
– Хватит, сказала! Все мозги уже проел, самому не тошно? Сереж, не обращай внимания на него, у него маразм уже зашкаливает!
Насчет маразма Поляков был согласен. Он поднялся, буркнув:
– Пойду покурю.
Он стоял под козырьком веранды, глядя на залитую грязной жижей улочку, и неторопливо курил, думая, зачем он вообще сюда пришел. Хотя ответ был на поверхности. После встречи с Катей на кладбище Полякову стало паскудно. А еще хотелось быть с кем-то. Говорить или просто молчать, лишь бы не быть одному. Поляков и так был один слишком много времени. И ноги принесли его к единственным близким – не по духу, но по крови – людям.
По улице кто-то шел. Силуэт привлек внимание Полякова, потому что человек совершенно не спешил оказаться под крышей, несмотря на настоящий ливень. Это была сгорбленная пожилая женщина. Даже сквозь шум дождя до Полякова донеслось ее неясное бормотание. Силуэт и голос показался Полякову знакомым, и он принялся вспоминать, кто бы это мог быть.
Скрипнула разбухшая от постоянной влажности дверь, и рядом возникла мать, кутаясь в халат. Невысокая, она едва доходила Полякову до плеча, сухая и седоголовая.
– Когда я уехал отсюда… – сказал Поляков. – Я ведь не просто бросил вас, как заявляет отец. Я предлагал уехать со мной. Тогда еще была возможность обменять дом на однушку где-нибудь в Промышленном.
– Мы всю жизнь прожили здесь. Папа привык.
– Дело не в привычке. И даже не в характере. Он создал вокруг себя клетку и добровольно заперся в ней. Плевать, что тесная и неудобная, зато к тебе никто не проникнет. А значит, ты в безопасности. Мир вокруг для него слишком незнакомый и оттого пугающий. За этой злобой стоит страх. Не характер, не обида, не привычка. Просто страх перед неизвестностью.
– Это наш дом, Сереж.
– Нельзя выбирать родителей, – возразил Поляков. – А дом можно. Кто вам сказал, что вы прикованы к этому месту? Оглянись вокруг, мам. Это трущоба. Ты видела когда-нибудь по телеку фавелы Рио-де-Жанейро? Самые знаменитые трущобы мира. Яма – нисколько не лучше.
– Не суди строго. Все равно он твой отец. Плохой или хороший…
– Проехали.
Поляков хотел обнять мать за плечи, повинуясь какому-то порыву жалости либо к ней, либо к себе.
И в этот самый момент вспомнил, кем была бредущая под проливным дождем сгорбленная женщина, что-то бормотавшая себе под нос.
– Мам, помнишь Кирилла Фокина? – спросил Поляков. – Дурачок, как его все называли? Вечно что-то жевал и слонялся один по Яме, глядя на всех волком?
– Помню, конечно.
– Они же с бабкой недалеко здесь жили.
– Почему жили. Люся и сейчас там же живет. А Кирилл навещает ее иногда. Гостинцы привозит, продукты, лекарства…
– Да ты что?
– На машине приезжает. На большой такой, черной. Как они называются? Джип вроде? Ну, такая, которая везде проехать может…
Образ Кирилла, каким Поляков помнил 14-летнего паренька с вечным пирожком или булкой в руках, мало сочетался с владельцем дорого автомобиля.
– За Люськой-то присмотр нужен, – продолжала мать. – Совсем на старости лет из ума выжила.
– Это как?
– Еще больше в религию ударилась. Все вокруг грешники и будут гореть в аду, а она одна знает, как жить правильно, – мать сокрушенно покачала головой. – Молитвы бубнит, не переставая. Не здоровается ни с кем даже. Ей скажешь: «Привет, Люсь!», а она знай себе бормочет. «Повели силой своей небесную», «враг и лихой супостат, отворотись», «Лети ты, сатанина лихая», и все такое. – мать понизила голос, словно при одном упоминании о старухе Фокиной матери становилось не по себе: – А в глаза ее посмотришь, шальные они такие, безумные, и аж нехорошо становится, и хочется убежать от нее куда-нибудь…
