Виктор Пронин - Ворошиловский стрелок
— Пора…
Это слово сорвалось само по себе, он не думал в это время ни о насильниках, ни о способах их покарания, и винтовка с оптическим прицелом не маячила перед глазами, просто из каких-то глубин подсознания выскользнуло это короткое словечко. И ничто не воспротивилось в нем, ничто не ужаснулось. Он принял его как команду, которую ждал и к которой готовился. И хотя старик все так же лежал, вытянувшись под тонким вытертым одеялом, и ничто не изменилось ни в его позе, ни в выражении лица, это был уже другой человек, нежели тот, который всего несколько минут назад любовался отблеском розового восхода на стене.
Старик прислушался к себе, всмотрелся в себя, как бы оценивая свои боевые порядки, прикидывая готовность. Страха не было. Он ощущал спокойную уверенность. Это его даже удивило.
— Ну вот… прощай, Иван Федорович, — опять вырвались у него неожиданные слова. — Прощай, дорогой…
Нет, он не думал о немедленном разоблачении, он прощался с прежним собой, понимал прекрасно, что после первого же выстрела, после первого попадания прежнего Ивана Федоровича Афонина уже не будет, его место займет другой человек, более жесткий, если не сказать жестокий.
— Да, мы привыкли прощать обиды, не замечать оскорблений, привыкли пропускать мимо ушей слова снисходительные, унижающие. И в этом уже видим некое достоинство, мы, дескать, выше мелочных обид, мы выше… Но наступает момент, когда такое объяснение уже не устраивает, оно уже не оправдывает. И приходится отказываться от защитной словесной мишуры. Ты перестаешь быть прежним, ты прежний исчезаешь, а возвращение к себе прежнему вряд ли возможно. Ты навсегда становишься другим — сдержаннее, обидчивее, непримиримее.
Хорошо это или плохо, но это так…
Старик неожиданно вспомнил — сегодня среда. Надо же, подумал он, опять среда. Ну и что ж, пусть так.
День обещал быть жарким — уже к девяти часам утра небо сделалось серым и полыхало, полыхало, заставляя с содроганием представлять, что будет в полуденный зной. Это хорошо, подумал старик, это кстати. Он знал, что именно в такие вот жаркие дни собираются у Чуханова друзья, выходят на балкон или же располагаются в глубине квартиры, залезают время от времени под душ, пьют вино из холодильника и смотрят фильмы по телевизору. И при этом распахнуты окна, раскрыта дверь на балкон, и все они так доступны, что о лучшей охоте и мечтать нельзя….
— Тебе нездоровится? — спросила его Катя за завтраком.
— Почему? — старик удивленно вскинул брови.
— Молчишь, в тарелку смотришь… Меня ни о чем не спрашиваешь… И соседи говорят…
— Что говорят? — насторожился старик.
— Сдавать, дескать, твой дед стал…
— А ты?
— Ничего подобного, говорю, в порядке старикан, он еще вам такое покажет, такое покажет…
— Да я, в общем-то, не собираюсь им что-то там такое уж показывать, — растерянно проговорил старик. — Честно говоря, поздновато мне чем-то поражать честной народ…
— Но мысли тяжкие одолевают?
— Господи! Какие мысли! — старик пренебрежительно махнул рукой, но испугался проницательности Кати. Ему не хотелось, чтобы она что-то заметила. Но, оказывается, замечает, оказывается, происходят в нем перемены, и они очевидны. — Твои вот предки скоро приезжают, обновки привезут, — старик постарался произнести это с подъемом, будто и сам дождаться не мог обновок из Китая. Но Катя не поддержала его радостного тона.
— Да ну их вместе с обновками! — сказала она.
— Тоже верно, — согласился старик, только чтобы закончить разговор.
Промаявшись часа два дома, он вышел во двор. Прошел вдоль всего дома, свернул к гастроному, купил пакет кефира, а на обратном пути заглянул к доминошникам. Отсюда хорошо были видны окна чухановской квартиры, и, поглядывая время от времени в ту сторону, старик прекрасно знал положение. Окна закрыты, балкон пуст, машины у подъезда нет. Старик иногда подсказывал, сочувствовал, ему, конечно, советовали заткнуться и помолчать, но он был вполне удовлетворен, поскольку не меньше десятка человек в один голос подтвердят потом, что он был здесь, никуда не отлучался и потому подозревать его в каких-то кровавых разборках нет никаких оснований. Он даже, кажется, слышал слова, которые потом вынужден будет записать следователь в свой протокол:
— Здесь был Иван Федорович… Вмешивался в игру, мешал и всем до чертиков надоел.
— Он что же, каждый день во дворе пропадает с утра до вечера? — спросит подозрительный следователь.
— Конечно, нет! Что вы от него хотите — годы! Когда самочувствие позволяет, когда погода хорошая, когда ветра нет, — расхохочется свидетель в лицо дотошному следователю. И тот вынужден будет отступить.
И, глядишь, пронесет, подумал старик и, поднявшись, направился домой. Поставив кефир в холодильник, послушал, как всегда, бестолковые сообщения о войне Чечни с Россией, убедился в том, что идет обычная затяжная окопная война, и яростные перебрехи по радио, по телевидению, что в Москве взрывают мосты, а в Грозном второй год идет непрекращающийся митинг… А увидев на экране распухшую физиономию президента, выключил телевизор и вернулся к доминошникам.
Грохотали костяшки о стол, раздавались время от времени торжествующие крики игроков, с детской площадки неслись визги детворы, а он сидел, иногда напоминая о себе. А то ведь как случается — в упор смотрят и не видят, говоришь — не слышат. Не слышат, и все тут. И как бы нет тебя, будто дух ты какой бесплотный, энергетический невидимый сгусток, как выражаются мистически настроенные люди. Бывает… И все чаще… Бросив в очередной раз взгляд в знакомом направлении, старик вздрогнул. Балконная дверь была распахнута, у подъезда стоял вишневый «Опель», а сам толстобрюхий хозяин выволакивал из багажника картонную коробку.
Почувствовав, как дрогнуло, екнуло сердце, старик поспешно опустил глаза к столу, опасаясь, как бы по его напряженному взгляду никто ни о чем не догадался. Когда он снова поднял глаза на балкон, там уже стояли все трое друзей. Они лениво переговаривались, освещенные жарким солнцем, смотрели в пространство двора, улыбались, судя по всему, прекрасно себя чувствовали и не собирались никуда уходить — все были раздеты до пояса.
Старик поднялся, тяжело опершись о стол, и отступил в тень клена. Его место тут же было занято. Никто не обращал на него внимания — заканчивалась партия, и все были увлечены событиями на дощатом столе. Тогда старик повернулся и не торопясь поплелся к ближайшим кустам. Это тоже не вызывало ни у кого подозрения, потому что все изредка уходили к кустам и через две-три минуты возвращались.
Старик оглянулся — никто не смотрел в его сторону, никто не шел следом. И его охватило вдруг страшное одиночество — не было у него помощника, соратника, верного, надежного товарища. Да что там соратника, на всем белом свете не было ни единого человека, с которым он мог бы поделиться самым важным, что сегодня составляло смысл его жизни. Да, это он понимал — никто не в состоянии помочь ему, взять на себя хоть малую часть его груза. Более того, лишь в том случае, если он будет совершенно один, старик сможет уцелеть, вывернуться, спастись.
Из кустов он вышел как раз к нужному подъезду. Не увидев вокруг ни одного человека, проскользнул в дом. Стараясь идти как можно бесшумнее, поднялся на четвертый этаж, прислушался. Тогда он открыл дверь и вошел в квартиру. Кот сидел на пороге и смотрел на него сонными желтыми глазами, видимо, проснулся, услышав поворот ключа в замке.
Из кухонного окна сквозь щель в занавеске старик увидел, что балкон уже пуст, но дверь оставалась открытой. Значит, приятели дома, значит, ничего не отменяется. Сосредоточенно и неспешно старик прошел в прихожую, вынул из встроенного шкафа сверток с граблями и тяпкой, положил на пол, развернул. Винтовка, завернутая в серую мешковину, оказалась на месте, и некоторое время старик смотрел на нее, не прикасаясь. Потом взял в руки, ощутив вес, прохладу, снова, который раз, восхитившись ее совершенством. Провел тяжелой негнущейся ладонью по стволу, по трубе прицела, по глушителю и, прижав к груди, на минуту замер и закрыл глаза — не то совершая молитву, не то взывая к высшим силам, не то просто стараясь унять нервную дрожь, охватившую его.
С трудом поднявшись, он невольно оперся на винтовку и, только когда распрямился, обратил на это внимание — винтовка уже начала служить ему. Он увидел в этом добрый знак и, направляясь на кухню, держал ее у груди, как держат маленького ребенка. Осторожно положив винтовку на стол, вернулся к своему свертку и отвязал от лопаты брезентовый мешочек с патронами. Их он тоже высыпал на стол и некоторое время любовался ими. Патроны с обыкновенными пулями и с разрывными почти не отличались. Только узкая красная полоска выдавала заряд более опасный, заряд смертельный.
