Игорь Сахновский - Человек, который знал все
Я остановился в Излингтоне у друзей. Утром в четверг, несмотря на свою географическую тупость, я удачно, без пересадок, зарифмовал транспортный узел Кингс-Кросс со станцией метро «Чаринг-Кросс», откуда и вышел на поверхность — в двух шагах до цели.
Так получилось, что я начал смотреть галерею с «конца», в обратной хронологии. За спиной еще маячил апрельский дневной свет, а передо мной уже светились растрепанные, будто спросонья, «Подсолнухи». Хотя, если честно, это свидание с импрессионистами скорее напоминало ностальгическую встречу с полузабытой школьной влюбленностью: все фигуранты живы, можно без робости приблизиться на расстояние поцелуя — но уже ничего нельзя вернуть, да и незачем! Теперь я сгорал от желания повидаться с уродской и неотразимой «Четой Арнольфини» Яна Ван Эйка, с ясноглазым, чуть манерным Лукасом Кранахом, наконец, с самой сильной своей страстью — Вермеером Дельфтским.
Около часу дня я вышел покурить на ступенях галереи. Зеваки и туристы на площади соревновались в численности с голубями. К стыду своему, я только в этот момент вспомнил о Безукладникове. Колонна с Нельсоном стояла там, где ей положено. И, как ни смешно, собирался дождь.
Я вернулся в музей, наскоро поел в тамошнем кафе и отправился выяснять свои дурацкие запутанные взаимоотношения с итальянским Ренессансом. Причем в этих выяснениях я докатился до того, что мысленно обозвал Рафаэля Санти сладкой прилизанной посредственностью.
В половине пятого я присел на скамью возле этюда Леонардо, нарисованного мелками на картоне, и позволил себе посмотреть на эту знаменитую картинку «дикарскими» глазами — так, словно мне вообще неизвестны имена персонажей и библейская подоплека сюжета. Крупная, взрослая женщина поразительной красоты сидит на коленях у другой взрослой женщины, и они обе служат как бы живой подставкой для младенца мужского пола, который обращается с недетским предупредительным жестом ко второму мальчику, прильнувшему справа к женскому бедру. Все четверо сопряжены так тесно, что возникает ощущение подглядывания за глубоко интимным ритуалом.
Кто-то из посетителей прямо за моим плечом раздраженно крикнул на русском языке: «Чего ты сюда поперлась? Мы в этом зале уже были!» — и тем самым напомнил мне о предстоящем свидании с соотечественником.
Судя по лужам на площади, дождь только что закончился. Безукладников подошел к чугунным львам одновременно со мной, минута в минуту, и не скрывал своей радости. Он заметно похудел, стал почти поджарым, но это была поджарость не породистой гончей, а вполне обаятельной беглой дворняги. При нем не было ничего, кроме сырого зонта. Он слегка шмыгал носом и втягивал голову в поднятый воротник. Я отказался от ужина в ресторане, поскольку был совсем не голоден, и мы отправились в бар гостиницы «Трафальгар», до которой было рукой подать. Здесь полагалось восседать на томных диванах, попивая бурбон и любуясь открыточным видом из окон во всю стену. Рядом с нами активно пьянствовали светские девушки, наряженные так, будто они только что встали с постели и поленились одеться.
Мы и начали с бурбона. В тяжеленьких прямоугольных бокалах он походил на слитки старого темного золота. Я спросил: «Вы здесь живете?», имея в виду Лондон. «Да, в этом отеле», — ответил Безукладников. «А вообще — где, в каком городе?» «Нигде. У меня теперь нет ни города, ни страны. — И добавил, не то хвастая, не то жалуясь: — Но я не беспризорник! Меня сразу четыре разведки пасут».
На этот раз Безукладникову не нужно было навязывать мне свою неправдоподобную исповедь — она уже интересовала меня острее любого разговора, и хорошо, что диалог очень скоро сменился его монологом.
После сорокаминутной первой части, разбавленной тремя одинарными порциями высокой пробы, мы эвакуировались по вечернему холодку в другое заведение с каким-то сомнамбулическим названием (кажется, «Insomnia»), где, нарушая все правила грамотного пьянства, взяли две кружки горьковатого лагера. Посреди своего рассказа Безукладников счел нужным извиниться — к половине первого ночи ему надо будет вернуться в отель. Пояснение было туманным: «Чтобы оставить все вещи — и уйти».
Так и получилось. Он простился внезапно, на полуслове, когда мы закуривали в сотый раз на малоустойчивом, плывущем перекрестке, который сносило по течению слепящим напором ночных автомобильных фар, — просто ушел, не оглядываясь, держа курс на «Трафальгар».
Но до этого мы еще успели хорошо посидеть в одном антикварном пабе (я забыл название), где пена с черного «Гиннеса» пролилась на черную дубовую столешницу, всю изрезанную давно умершими и пока живыми выпивохами.
Вот тогда он мне сказал:
— Спасибо хоть, не спрашиваете, есть ли Бог и что там, после смерти.
— Представляю, — говорю, — как вас уже затрахали этими вопросами.
Он предложил взять еще пива. Я отказался.
— Мне хватит. А кстати, что там после смерти? Вы-то знаете?
Очень скупо и осторожно выбирая слова, он ответил:
— Если бы я этого не знал, мне было бы в тысячу раз легче.
Часть вторая
Глава семнадцатая
НЕТ ТАКОГО АГЕНТСТВА
Если очень долго смотреть на зимний закат, наступает такое отважное равнодушие, которое сравнимо только с безучастием океанского штиля, когда один лишь окрик далекой чайки воспринимаешь как лучший дар.
Если долго смотреть на перевернутое человеческое лицо — сверху тупая шишка подбородка вместо лба, а снизу колючие глазные прорези, подчеркнутые волосистой линией бровей, — можно заподозрить, что перед тобой не обычный человек, а чудовище. Монстр неизвестной породы. Что, в общем, недалеко от истины.
В комнате, пустой и гладкой, словно шкатулка, где всю мебель заменял пухлый ортопедический матрас, уложенный прямо на пол у стены и стыдливо укрытый постелью, Безукладникову предстояло жить шестьдесят четыре дня. Так что ему хватало времени на ежевечерние сеансы цветных анонимных закатов, допущенных в горизонтальный оконный проем — на высоте двух с лишним человеческих ростов.
Каждые сутки его на полтора часа выпускали во вторую комнату, точно такую же, как первая, но без потолка, под пустым открытым небом. Там можно было просто гулять, задирая голову и курируя облака в абсолютно мнимой и абсолютно безошибочной уверенности, что это небо американского штата Мэриленд.
Девятнадцать часов в сутки он был предоставлен самому себе.
Остальные пять часов его развлекал, потрошил, изнурял и травил своим присутствием один штатный профи, чье имя Безукладников мне не назвал. Измышлять здесь имена и фамилии всяких секретных сотрудников мне не хочется — не тот жанр. Поэтому обозначу его просто буквой W.
Этот монстр, при всей корректности, имел неприятную манеру — подходить со стороны изголовья, наклоняться над лежащим Безукладниковым и обращаться к нему с перевернутым лицом.
Что это были за разговоры?
Как-то раз мне попал в руки один изумительно графоманский роман с высокой претензией на реализм. В центральных главах действие происходило в ставке Гитлера. Иногда отвлекаясь от своих мировых злодеяний, главари Третьего рейха обменивались глубоко человеческими фразами:
— Адольф, открой, пожалуйста, форточку!
— Хорошо, Генрих, сейчас открою. Смотри только, не простудись!
Очевидно, автору хотелось таким образом счастливо женить брутальный реализм на задушевной беллетристике. Большое ему читательское спасибо. Меня же как автора одинаково мало привлекают обе половины этой супружеской парочки. А в случае с Безукладниковым я тем более не вижу резона пускаться в открывание форточек.
W говорил по-русски с легким деревянным акцентом, так что его можно было случайно принять за прибалта, каковым он не являлся. Откровенно говоря, он даже не видел особой разницы между русскими, прибалтами или, допустим, румынами — одинаково отсталые нации, различимые только по степени потенциальной опасности. Двенадцать лет освоения практической психологии, со специальным уклоном в теорию манипуляций, выковали в нем стойкое презрение к людям вообще, поскольку он уже знал наверняка, что все так называемые личностные особенности — не что иное, как разноцветная плесень, прикрывающая собой убогие, легко предсказуемые базовые инстинкты. Иными словами, согласно W, как бы изощренно ты ни наряжался: в дизайнерские простреленные джинсы, шотландскую юбку или дорогой штучный костюм, под ними всегда обнаружится одна и та же понятная задница. А уж в психологических «задницах» W понимал едва ли не лучше всех. Поэтому он даже не сомневался: лучший момент для первого допроса наступит не тогда, когда этот русский очухается от затяжного искусственного сна, умоется и придет в себя, нет — его надо застигать голым, теплым и растерянным, в незнакомой постели, с пересохшим ртом и переполненным мочевым пузырем.
