Дмитрий Москвичёв - Мёртвые люди
На входе в университет щуплый охранник обыскивал маленькую пухленькую студентку уже в той степени дотошности, когда можно говорить об "обыске с пристрастием". Студентка от "пристрастия" была уже пунцовая лицом, сгорая от стыда, но терпела все "изыскания" охранника безропотно и, все же, с некоторой укоризной в глазах, увеличенных большими толстыми линзами в металлической оправе. Турникеты работали в обе стороны совершенно свободно, поэтому проходили все, кому угодно - охранник тяжело дышал и был занят. Уже в вестибюле, подходя к лестничному маршу, Виталика окликнули. Спешащий на самый верх, он недовольно оглянулся и только после остановился. Как вкопанный. Это была девушка. Слишком серьезная на вид, что выдавало в ней пятикурсницу с претензией не только на красный диплом, но и аспирантуру. Впрочем, она была мила. Звали ее Леной и она была чертовски мила. Но прежде, когда, во время совместной учебы, Витя отчаянно и, как ему тогда казалось, навечно влюбился в нее, - тогда она была идеальной. По крайней мере, так считал Витя.
- Не узнаешь? - с сухостью "школьной училки" произнесла она (черные туфли, того же цвета колготки, того же цвета облегающая юбка, доходящая ровно до середины колен, и такая же черная кофточка с горлом, прячущим длинную, изящую шею). Волосы убраны в тугой "конский хвост". Так и есть - "училка".
- О, нет, что ты! Здравствуй, Лен! - заулыбался, краснея, Виталик, вспоминая последние события, связанные с Леной и приведшие к так и не улаженной ссоре.
Уже успев взобраться на три ступеньки выше своей "отчаянной любви", он спустился, подошел к ней и осторожно обнял, будто остерегаясь сопротивления или вовсе - открытого нападения. Но она не сопротивлялась. Не удержавшись, он прижал ее к себе чуть сильнее, чем того требует давняя дружба и, прикрыв глаза, глубоко вдохнул, мгновенно окутавшись ароматом ее волос. Забывшись на мгновение, он тут же очнулся и резко отпрянул, что ее смутило, пожалуй, больше, чем крепкие объятия.
- Извини. - сам не зная зачем, пролепетал Витя. - Как ты?
- Ну, в общем-то, отлично. - неловкость была ей к лицу, - Заканчиваю вот. А ты восстанавливаешься?
- Ага.
- А сейчас чего? На пары?
- Да нет. - он чувствовал себя растерянно и потому не знал куда деть руки: то проводил ладонью по короткостриженной голове, то протискивал их в узкие карманы джинс, то заводил их за спину, словно арестант на прогулке или двоечник у школьной доски. - Я так. - (ладонь на голове). - Еще экзамены... - (руки за спину). - ... препода поймать надо по истграмму...
- Соколова что ли? - она, заметив его смущение, улыбалась.
- Ну да...
- А чего ты так рано-то? Он только ко второй паре придет же!
- Так в расписании...
- Ну, Вить! - она усмехнулась, на мгновение оголив хорошенькие белые зубки. - Чего ты как маленький?! Забыл уже все? Кто ж на него смотрит?
- Так... в расписании... ну, ничего страшного. - он улыбнулся, глядя на нее - повеселевшую. - Ничего, дождусь.
- Слушай, а чего ты тут толкаться будешь? - она закусила нижнюю губу, на секунду задумавшись, уставившись куда-то в область его джинс. - Пошли ко мне на пару, а? Там Фролов - скука смертная. Заодно всех наших увидишь. Пойдем?
- Пойдем, конечно. - он еще шире заулыбался. - Только... как-то неловко что ли... А Фролов ничего не скажет?
- Тебе не все равно? Там лекция поточная - не переживай. - и она, словно непоседливого мальчишку в детский сад, взяла его крепко за руку и повела за собой.
Три года назад они вместе учились. Она была без ума от Анны Карениной и французского, он - бредил восемнадцатым веком и с грехом пополам мог писать по-русски. Она - будущий лингвист, он - литературовед и оба - филологи. Так получилось, что с романтизмом у нее возникли проблемы. Глупость. Она попросила его помочь и он — глупость! - не посмел отказать.
Лена приходила под вечер с бутылкой вина и сигаретами. Принесенное добавлялось к тому, что уже было. Они пили и беседовали, курили, глядя в потолок, молчали. После снова начинались бесконечные истории из реверансов прошедших веков, снова в воображении представали согбенный над массивным бюро Жуковский и вездесущий Пушкин, с одинаковой резвостью читающий как с гипсовым бюстом Наполеона в руках, так и с бюстом (совершенно натуральным) очередной своей пассии.
Иногда приходили гости. Много гостей. Гитарные струны по-началу перебирались, а вино разливалось в добром молчании, но после пели хором и рвали глотки, вино лилось рекой и ни у кого уже не возникало сомнения в том, что все это не закончится никогда. Они веселились со всеми вместе, но понарошку, как-будто задыхаясь от своего собственного присутствия. Бывало - они убегали. Вдвоем. Наспех одевшись, спускались со смехом по лестнице, настежь отворяя недовольно кряхтящую подъездную дверь, становились как вкопанные перед морозной январской ночью, держали друг друга за руку и слушали как их нет. Не тишину. Ведь тишины, на самом деле, тоже нет. Они слушали свое отсутствие, свою непричастность к происходящему.
Сидя на скамье, уже продрогнув от холода, - сидели, прижавшись друг к другу. Он, как дурак, читал ей свои стихи и стихи чужие. Что, по сути, не важно. Она, как дура, читала ему, но на французском. И оба не понимали ни слова из того, что слышали. Они представляли себя друг другу, при этом совершенно не представляя друг друга себе.
Гости приходили и уходили, пьянели и трезвели каждый в свое время, не глядя на часы и прочую чушь. Она оставалась - нечаянно, необдуманно, не задаваясь глупыми вопросами, наподобие: "А что скажут люди?" - разве не все равно? Она частенько засыпала под очередной его рассказ, словно ребенок под сказку на ночь. Он же укрывал ее одеялом и выключал свет. Долго, слишком долго сидел на кухне - курил, пил крепкий несладкий чай и читал. Все равно что, лишь бы отвлечься. И уже под утро, бросив пару покрывал и подушку на пол, ложился спать. Когда он просыпался - ее уже не было, но чайник был еще горячим, а в ванной на запотевшем, после принятого ею душа, зеркале каплями стекала надпись "доброе утро" и смайлик, отчего он сам улыбался и был уверен в том, что вечером она снова придет.
Экзамен был сдан на «отлично». Он был доволен, что помощь его пригодилась, но, вместо благодарности, на следующий день, при встрече в университетском коридоре, она при всех влепила ему пощечину и ушла, не сказав ни слова. Лицо горело огнем, недоумение было перемешано с обидой.
Впоследствии оказалось, что среди их многочисленных знакомых уже давно ходят слухи об их «чересчур откровенных» занятиях. Слухи эти, разумеется, в самую последнюю очередь, дошли и до ее молодого человека. Парень ее, несмотря на то, что встречались они еще со школы, был более чем уверен в достоверности глупых сплетен и, устроив скандал, бросил ее, заявив, что ему противно даже смотреть на "потаскуху". Позже он пришел и к нему. Пьяный, осунувшийся прошел в комнату не раздеваясь, сел на стул и задал один единственный вопрос: «Ты ее любишь?» Виталик не собирался лгать и, поэтому, честно ответил: «Да», что оказалось не совсем честным для нее. Парень больше не задавал вопросов — мотнул головой, ухмыльнулся и, не поднимая взгляда, ушел. Больше он не появлялся. И не появлялась она. А вскоре Витя и сам, бросив университет, исчез из виду для большинства общих знакомых.
Сейчас это вспоминалось как нелепая история, приключившаяся совершенно случайно и, по большому счету, ничего не значащая, но тогда, в то недалекое время — это была самая настоящая трагедия и, в том числе, для него, изменившая всю его жизнь. Он оставил учебу и, совершенно неожиданно для всех, уехал и был готов заниматься чем угодно — лишь бы не вспоминать прежнего. Сначала - подвернувшаяся работенка на Севере, после - армия. Но память неотступно следовала за ним, куда бы он не направлялся. Стоило ему хоть на минуту остаться наедине с собой, как воспоминания вновь овладевали им. Глупости, милые, дорогие глупости, возникавшие из ниоткуда, накладываясь нежными видениями на совсем неподходящую действительность — высокие, проткнувшие чистое небо сосны, глубокий снег и вой бензопил — тайгу и невыносимый мороз — и становились куда более реальным настоящим, чем все мельтешащее вокруг.
Давно это было. Слишком давно. Но почему-то именно сейчас Витя вспомнил дышащее морозом время, проведенное в строительных вагончиках, битком набитых потерянными в пьяном угаре людьми. Вагончики эти - маленькие, выкрашенные в желтый и облупившиеся почти сразу - были расположены беспорядочно на одном таежном пятачке, окруженном совершенно безразличным к неказистым людям, навечно, как казалось, замерзшим миром тайги.
В каждом таком вагончике жило по бригаде из пяти-семи работяг, толком не знавших друг друга до тех пор, впрочем, и после бывших не слишком близкими. Жили, в общем-то, дружно и довольно весело. Вахты шли своей чередой, люди прибывали и убывали, принося с собой новые запахи и набившие уже оскомину истории. Все эти истории были, разумеется, уникальны, и в то же время - об одном и том же - жизнь работяги трудна и почти невыносима.
