Михаил Ахманов - Массажист
Мрачное утро, мрачные мысли, подумал Баглай и отступил к слуховому окну. После работы хорошо бы развеяться; может, позвонить Ядвиге и навестить одну из девушек, а может, пройтись по антикварным лавкам, потратить взятое у старой генеральши. Но тут он вспомнил, что вечером идет к Черешину, и что от старухиных денег остался пшик – тысячи две с половиной, на стоящую вещь не хватит.
Запоздалые сожаления терзали Баглая, когда он спускался в тамбур перед своими квартирами, отворял дверь, брился и готовил завтрак. Он мог бы взять все деньги… все, до последнего доллара, и ничего не оставить ублюдкам, о коих толковала генеральша… Но здравый смысл подсказывал, что делать этого нельзя. Об этих деньгах знали; не о размерах суммы, но, в принципе, о том, что деньги существуют и перейдут когда-нибудь наследникам. Это «когда-нибудь» могло растянуться на многие-многие годы, если не торопить события, однако не растянулось – из-за его, баглаевых, стараний… Разумные люди были б ему благодарны… Но где их сыщешь, разумных людей? Тем более – наследников? Люди жадны; покажется мало, поднимут шум, а шума Баглай не любил. Главный закон Охоты – осторожность; и, сообразуясь с этим правилом, он брал лишь то, что без затей просилось в руки.
Деньги попадались редко. Наверное, каждый его подопечный имел их и прятал где-нибудь в укромном уголке, но деньги – не вещи, не мебель, не редкие книги в шкафах и не картины на стенах. Словом, не то, что выставляют на обозрение, чем можно заинтересоваться и расспросить… Вернее, бросить пару слов и ждать, когда расскажут сами. Эта стратегия, которой Баглай следовал с неизменным успехом, тоже являлась данью осторожности; он не обыскивал квартир, не оставлял следов и, отправляясь за добычей, в точности знал, где и какую вещь найдет.
Деньги попадались редко. И только дважды – крупные деньги, лежавшие на виду, и про которые он прознал заранее. У Симановича Михал Михалыча, года три тому назад, и у старухи-генеральши. Дом Симановича был памятен Баглаю по изобилию книг, среди которых, впрочем, старинных и редких не попалось; все больше справочники, энциклопедии, собрания сочинений советских времен и подарки, с автографами доброй половины Союза писателей. Михал Михалыч тоже был писателем, но его творения, ни прошлые, ни нынешние, Баглая не волновали, а волновала самая ценная вещь – картина Гварди, украшавшая гостиную. Ее Симанович унаследовал от брата, и оба они, и Симанович, и его покойный брат, были одиноки и стары – так стары, что ни друзей, ни близких приятелей не оставалось. Правда, была у писателя дочь, но ее он не видел лет восемнадцать и был с ней в ссоре, поскольку дочь перебралась за океан, с супругом и детьми, а Симановича на тот момент едва не исключили из Союза. Так что о дорогом полотне никто не знал, за исключением Баглая да сантехников, чинивших кран в писательской квартире. Но сантехники не разбирались в искусстве; их интерес был иным – прозрачным, жгучим и разлитым по бутылкам.
Баглай ходил к писателю месяцев семь, не торопился, разглядывал картину и остальное имущество, но тут американская дочка надумала мириться. То ли совесть ее заела – как там живет-поживает отец в полуголодной России?.. – то ли хотелось похвастать своими успехами; так ли, иначе, прислала письмо с надежным человеком, а в приложение к письму – шестнадцать тысяч долларов. Михал Михалыч был ошеломлен. В деньгах он не нуждался, имея солидные накопления, однако весть о дочери и внуках была такой внезапной и приятной, что Симановича чуть не хватил на радостях инфарк. Он поделился новостью с Баглаем, продемонстрировал письмо и деньги и целый час, пока Баглай трудился над писательской спиной, все толковал о внуках-гениях: младший заканчивал колледж, а старший уже работал, преподавал математику в МТИ.[13] Тут и слепому было ясно, что стоит поспешить, спровадить Симановича в особый рай, приуготовленный для писателей, где их ежедневно награждают и издают в сафьяновых переплетах. Этим Баглай и занялся, и тоже был вознагражден – венецианским пейзажем и всеми присланными деньгами. Деньги ему пригодились – как раз тогда он откупил соседнюю квартиру и смог произвести ремонт.
Деньги пришли, деньги ушли… В отличие от драгоценных предметов, деньги имели свойство растворяться, перетекать в чужой карман, что вовсе не казалось удивительным Баглаю – такая уж особенность у денег, когда их мало. Тысяча, десять тысяч или двадцать… Словом, не миллион. Вот если бы достался миллион… и не в бумажках, а в чем-то повесомей и попрочнее… в чем-то таком, как изумруды Черешина…
Тогда бы можно было прекратить Охоту, решил Баглай, натягивая плащ. Взгляд его остановился на отрывном календаре; он сорвал вчерашний листик, скомкал его и машинально сунул в карман. Сегодня – двадцать пятое, четверг… март, весна… ночь становится светлее, день – длиннее…
Пора кончать с Черешиным, мелькнула мысль.
* * *На работу Баглай шел пешком, явился как всегда к девяти и был потрясен царившим там многолюдством. Дробно стучали женские каблучки, шаркали подошвы туфель, развевались полы халатов, гул стоял на лестницах и в коридорах, под сводчатыми потолками, и лишь «скифы»-охранники были как всегда спокойны: маячили в положенных местах с невозмутимым и бдительным видом. Что касается сотрудников «Дианы», те толпились тут и там, грудились в кучки, переговаривались, то и дело повышая голос и размахивая руками – словом, пребывали в возбуждении, вместо того, чтоб сидеть по кабинетам и ждать, когда постучится первый пациент.
Бунт, подумал Баглай, мятеж! Или забастовка… Может, Мосол зарплату урезал? Или бананы с бензином вздорожали?.. Ну, бастуйте, бастуйте… из Мосла да Лоера лишний рубль не выжмешь… не те они люди, чтобы рублями бросаться… А если бросаться, так со смыслом, персонально, запаковав в конверты… чтобы ошибки не случилось, чтоб самый увесистый достался той сучонке, на которую стоит…
При мысли о Вике Баглай передернулся и вдруг сообразил, что говорят не о деньгах и ценах на бананы, а о чем-то другом – о «Сатане» и «Мигах», о «Томагавках» и «Стелсах», «Торнадо» и «Аваксах» – и это было удивительней любой попытки выжать рубль из Мосла. Мосол был, конечно, ушлый мужик и чуял выгоду за километр, однако оружием не торговал, ни «Мигами», ни «Сатаной» – тем более, «Стелсами».
Баглай юркнул к себе, быстро переоделся, позабыв про душ, накрыл простынкой поверхность массажного стола, включил музыку и выглянул в коридор. Леня Уткин, сосед и коллега, как раз мчался мимо двери, целенаправленно двигаясь к курилке; лицо его отливало синюшной бледностью, волосы растрепались. Схватив Уткина за локоть, Баглай развернул его, прижал спиной к стене и поинтересовался:
– Что горит, Леонид? Мосла посадили или Лоер сдох?
– Т-ты… т-ты чего?.. – Уткин заикался от волнения. – Т-ты на каком свете живешь? Радио не слушал и телевизор не глядел? В-война! Война, приятель, началась!
Пришел черед бледнеть Баглаю. Представилось ему внезапно, как рушится дом под ударом ракеты, как лопаются и рассыпаются мелкой пылью фарфор, хрусталь и драгоценный нефрит, пылают мебель и ковры, плавится серебро, как, скручиваясь темными жгутами, горят полотна – венецианский пейзаж, картины с мельницей над сумрачным потоком, с развалинами греческого храма и с панорамой гор… Это видение было таким ужасным, таким пугающим, чудовищным, что Баглай хрипло застонал и вжал Уткина в стену с невероятной силой. Тот дернулся, пытаясь освободиться.
– Пусти, урод! Ты ж мне грабли переломаешь! Чем я клиентов охаживать буду?
– Где? – мучительно выдохнул Баглай. – Где?
– Чего тебе – где? Пусти, говорю!
– Какая война? Где? С кем?
– НАТО с Сербией сцепилось… Блин Клинтон с Драбаданом Милькой… На Балканах, из-за Косова… Лапы убери, кретин! Чего перепугался? Штаны еще сухие?
– Сухие, – буркнул Баглай, отодвинул Уткина с дороги и направился в курилку, за более детальной информацией.
Его отпустило. Против войны на Балканах он не возражал, как и против войн в иных местах, хоть в Индии, хоть в Бельгии, хоть на Кавказе, только подальше от Петербурга. Рухнувший дом, алые космы огня, гибель сокровищ, черная пыль над руинами – все это лишь мираж, игры распаленного воображения… Кто покусится на Россию?.. Кто, кроме нее самой? Россия – колосс! Слишком большая страна… огромная… все в ней увязли, все… и все об этом знают, даже самый распоследний идиот… и о бомбах знают, о ракетах, да и не только о них… еще и разного-другого понаделано, вроде чумы и сибирской язвы… на весь божий свет хватит!
Немного успокоившись, он нырнул в переполненную курилку.
Здесь собралось человек тридцать. В одном углу дружно скандировали: «Америку – в парашу! Победа будет наша!»; в другом что-то бубнили про Примакова – мол, не всякий премьер долетит до середины Атлантики; в третьем, у раковины, обильно посыпанной пеплом, сцепились гомеопат Насибов и мрачный массажист Бугров: Бугров, хмурясь и сплевывая, распространялся о славянском братстве, а гомеопат доказывал, что сербы – никакие не славяне, а те же греки или, быть может, перекрестившиеся хитрые жиды.
