Роберт Уилсон - Золотое яблоко
– Я знаю, – сказал Джордж. – Я читал Т. С. Элиота, и теперь я его понимаю. «Смиренье бесконечно».
– А человечество сотворено. Остальные… это… не… человечество.
И тогда Джордж сказал:
– Итак, я прибыл. И это всего лишь очередная стартовая площадка. Начало другого путешествия. Более тяжелого путешествия.
– Тебе открылся другой смысл фразы Гераклита. «Начало есть конец». – Хагбард встал и отряхнулся, как собака. – Ээх, – рявкнул он. – Пойду-ка я поработаю с БАРДАКом. Можешь остаться здесь или вернуться в свою каюту, но советую тебе не мчаться сразу же с кем-нибудь обсудить все это. А то можешь выговориться до смерти.
Джордж остался в каюте Хагбарда и задумался. У него не было настроения выводить каракули в дневнике, прибегая к обычному еще с юности приему защиты от тишины и одиночества. Напротив, он наслаждался тишиной каюты и глубокой внутренней тишиной. Он вспомнил, что Святой Франциск Ассизский называл собственное тело «братом Ослом», а Тимоти Лири, ощущая усталость, говорил: «Роботу нужно поспать». Это были их мантры, их защита от ощущения пребывания на вершине горы, которое порождало ужасное высокомерие. А еще ему вспомнилось старое классическое объявление в «подпольной» газете: «Держи меня под кайфом – и я буду трахаться с тобой вечно». Он пожалел убогую женщину, которая дала это объявление: жалкая современная пародия на исступленного Симеона Столпника. Прав был Хагбард: любая собака или кошка может это сделать – запрыгнуть на вершину горы и бесстрастно дожидаться, выдержит ли это испытание Робот, брат Осел или же помрет. В этом была суть первобытных обрядов инициации: провести юношу через переживание смертельного страха к состоянию освобождения, подняв на вершину горы, а затем снова вернуть его вниз. Джордж вдруг понял: его поколению, заново открывшему священные наркотики, не удалось заново открыть их правильное употребление… Не удалось или не было позволено. Ясно, что иллюминатам не нужны конкуренты в богочеловеческом бизнесе.
Он понимал, что можно выговориться до смерти и с самим собой, но вновь и вновь пытался расчленить свой новый опыт, не изувечив его. Гомосексуальное поведение было декорацией (естественно, со своей собственной реальностью, как и любые другие декорации). Но за декоративным фасадом прятался обусловленный ужас перед Роботом, страх, символизируемый Франкенштейном и десятками других архетипов. А вдруг, если его не сдерживать, Робот обезумеет, станет неуправляемым, начнет убивать, насиловать? А потом Хагбард подождал, пока «черный аламут» вынес его к свободе, показал ему вершину – то место, где кора больших полушарий головного мозга может наконец отдохнуть, как отдыхает двигатель автомобиля, собака или кошка, последнее прибежище кататоника. Когда Джордж почувствовал себя в этой гавани в полной безопасности, Хагбард вытащил револьвер – в примитивном (или более сложном) обществе его роль играл бы символ некоего могущественного демона, – и Джордж понял, что он действительно мог там отдыхать, а не слепо следовать паническим сигналам, поступающим из адреналинового цеха Робота. А поскольку он был человеком, а не собакой, этот опыт был для него экстазом и искушением, поэтому Хагбард с помощью нескольких слов и взгляда этих глаз, столкнул его с вершины… куда?
К Примирению. Вот правильное слово. Примирению с роботом, с Роботом, с самим собой. Вершина горы не могла быть победой; шла война, вечная война с Роботом, переходившая на более высокий и более опасный уровень. Окончание войны означало его капитуляцию, и это было единственное и возможное окончание войны, поскольку Робот был на три миллиарда лет старше и его нельзя было убить.
Он понял две главные ошибки мира. Одну ошибку совершают послушные стада, всю жизнь стремящиеся контролировать Робота и угождать хозяевам (и всегда не только неосознанно саботирующие эту борьбу, но и саботируемые Местью Робота: неврозами, психозами и далее по всем пунктам списка психосоматических заболеваний). Другую же ошибку совершают люди, которые предоставляют Роботу самому заботиться о себе, а сами стараются держаться от него как можно дальше от себя, пока навсегда не исчезают в этой пропасти между собственной плотью и Роботом. Первые стремятся заставить Робота подчиняться, вторые стремятся медленно его уморить. И то, и другое – ошибка.
Но при этом на другом уровне своего все еще одурманенного сознания Джордж знал, что это лишь полуправда; что на самом деле он только отправлялся в свое путешествие, а вовсе не прибыл к месту назначения. Он поднялся и подошел к книжной полке. Действительно, там лежала целая стопка брошюр «Не свисти, когда писаешь». Автор: Хагбард Челине, С. Ч., Д. Г. Какое-то время Джордж пытался расшифровать эти аббревиатуры, затем бросил эту затею[23] и раскрыл брошюру. На первой странице было всего одно вопросительное предложение:
КТО тот, кому можно доверять больше, чем всем буддам и мудрецам???
Джордж громко расхохотался. Конечно, Робот. Я. Джордж Дорн. Все три миллиарда лет эволюции значатся в каждом моем гене и в каждой моей хромосоме. И, разумеется, иллюминаты (и все, кто рядится под иллюминатов, находясь у власти) не хотели, чтобы люди когда-нибудь это осознали.
Джордж перевернул страницу и начал читать:
Если ты свистишь, когда писаешь, то задействуешь два сознания, когда вполне достаточно одного. Если ты задействуешь два сознания, то начинаешь конфликтовать с самим собой. Если ты конфликтуешь с самим собой, то любой внешней силе не составит труда тебя сокрушить. Вот почему Мэн-цзы писал: «Человек должен разрушить себя, пока его не разрушили другие».
За исключением абстрактного рисунка на странице три, который, видимо, изображал фигуру врага, двигающегося на читателя, это все, что было на развороте брошюры. Собираясь перевернуть третью страницу, Джордж обомлел: под другим углом зрения он увидел, что на рисунке изображены две фигуры, сцепившиеся в смертельной схватке. Я и Оно. Сознание и Робот. Память отбросила Джорджа на двадцать три года назад и он увидел маму, склонившуюся над его детской кроваткой, чтобы убрать его ручку с пениса.
Господи, ничего удивительного, что я хватаюсь за него всякий раз, когда мне страшно: это месть Робота, Возвращение Вытесненного и Подавленного.
Джордж начал переворачивать страницу снова и увидел в абстрактном рисунке очередную оптическую иллюзию. Под еще одним углом зрения это была пара, занимавшаяся любовью. В одно мгновение он снова увидел мамино лицо над кроваткой, только на этот раз более четко, и увидел в ее глазах обеспокоенность. Жестокая рука подавления была движима любовью: мать пыталась спасти его от Греха.
А Карло, вот уже три года мертвого вместе с остальными террористами из группы Моритури… Что побудило Карло и четверых других (Джордж помнил, что никому из них не было и восемнадцати) отправиться на митинг «Божьей молнии» и убить трех полицейских и четырех агентов секретных служб, воспрепятствовавших их попытке застрелить Государственного секретаря? Любовь, только сумасшедшая любовь…
Дверь открылась, и Джордж оторвал глаза от текста. В каюту вошла Мэвис, снова в свитере и брюках. У Джорджа мелькнула мысль, что, будучи правой анархисткой, как она себя называла, она одевается в стиле новых левых. Но ведь и Хагбард производил впечатление гибрида райхианского левака и зацикленного на самом себе дзэнского мастера. Наверняка в дискордианской философии скрывалось намного больше, чем он пока способен понять, но одно ясно уже сейчас: это и есть та система, к которой он шел так много лет.
– Ммм, – протянула она. – Люблю этот запах. «Черный аламут»?
– Ага, – ответил Джордж, чувствуя, что боится встретиться с ней взглядом. – Хагбард меня просветляет.
– Это видно. Из-за этого тебе вдруг стало неловко в моем присутствии?
Джордж поднял на нее глаза, потом снова отвел взгляд; он почувствовал в них нежность, но, как он и ожидал, в лучшем случае это была сестринская нежность.
– Просто я только сейчас понял, что наш секс, – пробормотал он, – намного важнее для меня, чем для тебя.
Мэвис села на стул Хагбарда и ласково улыбнулась.
– Ты лжешь, Джордж. Ты хочешь сказать, что он намного важнее для меня, чем для тебя. – Она начала набивать трубку. «Господи
Иисусе, – подумал Джордж, – неужели Хагбард прислал ее, чтобы она перевела меня на следующую ступень?»
– Не знаю, наверное, я имел в виду и то, и другое, – осторожно произнес он. – Тогда эмоциональный подъем ощущала ты, а сейчас охвачен эмоциями я. И я знаю, что не смогу получить то, что хочу. Никогда.
– Никогда – это долгий срок. Давай просто скажем, что ты не получишь это сейчас.
– «Смиренье бесконечно», – снова процитировал Джордж.
– Не начинай себя жалеть. Ты сделал открытие, что любовь – это нечто большее, чем просто поэтическое слово, и захотел ее здесь и сейчас. Ты только что познал два других состояния, которые раньше были для тебя просто словами: шуньята и сатори. Разве этого не достаточно для одного дня?
