Алексей Мальцев - Шиза
– Здесь нельзя курить, – одернул его Давид Соломонович. – Тем более диабетикам со стажем.
– Ну, так выйдите в коридор, подышите там свежим воздухом, – раздраженно бросил «кардио– хирург». – Сами доводите человека практически до диабетической комы, а потом вспоминаете о правилах приличия.
– Охрана! – выкрикнул Либерман. – Конфисковать курево у подследственного!
Оставшись без сигарет, Лекарь прикрыл глаза и начал что-то нашептывать. Разобрать было ничего нельзя. О чем бы мы его ни спрашивали, ответом было молчаливое нашептывание.
Давид Соломонович уже собрался отправлять его в палату, как я схватил его за рукав, буркнув:
– Во-первых, сейчас подойдет медсестра, чтобы взять кровь на сахар, а во-вторых, я, кажется, знаю способ вывести его из образа. – достав из блокнота одну из фотографий, я громко спросил: – Зачем вы, Макар Афанасьевич, убили Киру Синайскую?
Когда он от неожиданности открыл глаза, перед ним лежала фотография Валентины Завьяловой – той самой женщины, которую Бережков почему-то называл Машей, из-за связи с которой боялся гнева убитой Федорчук-Синайской и которую тем не менее страстно желал. Если раздвоение существовало, то никакой особенной реакции на фото не должно было последовать. Если же Лекарь притворялся, то он должен был выдать себя.
Не произошло ни первого, ни второго. Увидев фото, подследственный закатил глаза, выгнулся до неузнаваемости, начал шумно дышать и повалился вместе со стулом на бок. Когда мы обежали стол, он стоял на четвереньках и близоруко щурился.
Кое-как вскарабкавшись обратно на стул, размяк, пару раз зевнул, потянулся, хрустнув суставами, и признался:
– Думал, не проснусь сегодня. Так во сне перепугался.
– Что произошло во сне? – спросил я, пододвигая к нему диктофон. – Расскажи подробно.
Перед нами сидел хорошо знакомый Костя Бережков. С бегающими глазами, нервными пальцами. Он долго шарил по карманам, наконец нашел в одном из них очки и водрузил на нос. Потом начал осторожно трясти головой, словно пытаясь вытряхнуть оттуда остатки увиденного во сне.
– Этот сон мне снится время от времени, только не до конца. Будто сижу я на своем посту, расклеиваю анализы по историям, и вдруг… Шатаясь, входит Макар Афанасьевич с забинтованной головой и руками. Говорит глухо сквозь бинты, что обгорел на пожаре, что пришел на перевязку.
В этот момент в кабинет постучали, вошла медсестра со стерильным пакетом для взятия крови.
– Извините, – развел я руками, – немного опоздали.
– Почему, – удивленно взглянул на меня заведующий. – Мне, например, интересно узнать уровень глюкозы у… пациента.
– Что? Опять анализы? – заартачился Бережков. – Сколько можно! И сахарную кривую делали, и биохимический. Там все в норме. Вы что, подозреваете у меня сахарный диабет? С какой стати?
– Хорошо, Константин, – сдался Либерман. – не будем брать у тебя кровь, продолжай. Итак, пришел весь перебинтованный Макар Афанасьевич, что дальше?
Когда удивленная медсестра, пожав плечами, вышла из кабинета, Бережков продолжил:
– Я веду его в перевязочную и начинаю разбинтовывать. Разбинтовываю, снимаю один бинт за другим, а они все не кончаются. Я так и не успевал раньше разбинтовать – просыпался.
– А сегодня? – подал голос Ираклий. – Разбинтовал до конца?
Бережков оглянулся на дверь, за которой дежурил охранник, будто тот мог нас подслушать, и продолжил почти шепотом:
– Да, до конца. Так вот, снимаю я последние бинты, а там… ничего нет. Головы у Макара Афанасьевича нет! Пустота, как у человека-невидимки.
– Он безголовый, выходит? – предположил Либерман, вернувшись к этому времени в свое кресло. – Интересно, интересно.
– Выходит, но это еще не все, – продолжал интригующе Лекарь. – Естественно, я очень испугался. Спрашиваю, мол, а где у вас голова-то? Он отвечает, что голова ему без надобности. Зачем, говорит, мне голова, если у меня есть ты? Представляете?
– Оригинально… – заключил я. – Это, между прочим, намек!
– На что намек? – пробубнил Бережков, почесав затылок. – Может, подскажете? Я чего-то спросонья не догоняю.
– На то, что его голова – это ты, – нетерпеливо стал разжевывать заведующий. – То есть ты думаешь за него, если трактовать буквально. Кстати, мы пару минут назад здесь с ним общались. Ты не подскажешь, куда он делся, этот твой Макар Афанасьевич?
– Ну да, ну да, общались они… – он недоверчиво, исподлобья, взглянул на меня, словно ища у меня защиты. – Вы иронизируете? А мне не до шуток! Макар Афанасьевич в Штатах, он физически не мог появиться здесь.
– Нам-то тем более не до них! – отрезал Либерман. – Он физически и не появлялся… Короче, там, во сне, еще что-то было? Ну, кроме отсутствия головы у твоего шефа?
– Конечно, было, это еще не все. Когда я начал разбинтовывать его руки, он сказал… Вернее, та пустота, которая была на месте его головы, произнесла его голосом. Вам никогда не приходилось слышать голос из пустого места?
– Нет, не приходилось, – признался я, снова бросив взгляд на Ираклия, и получил повторное молчаливое подтверждение, что камера работает. – Во сне – тем более. И что тебе сказала пустота?
Признаться честно, я не разделял нетерпения коллег. И Либерман, и Ираклий явно спешили закончить беседу, торопясь по своим делам. Мне же хотелось все тщательно заснять на видео и потом детально проанализировать. Я был уверен, что из увиденного можно было много почерпнуть для дальнейших диалогов как с Бережковым, так и с Макаром.
– Говорит, дескать, зачем их разбинтовывать, руки-то, – продолжал Лекарь, глядя то на меня, то на моих коллег. – Просто отстегни, говорит, и все. Повесь на крючки, которые видишь на стене.
– Вот это номер! – изобразив заинтересованность, я легонько хлопнул в ладоши. – Как это – отстегнуть? Там что, шпингалет, защелкивающее устройство, замок? Ты пробовал?
– Да, сначала одну, потом другую. Они просто выворачивались, ничего сложного. Нашел крючки и повесил. Макар Афанасьевич остался без рук и без головы, одно туловище с ногами, представляете? От этой жути я и проснулся.
Либерман вдруг закашлялся, а я стал записывать в блокнот то, что могло вылететь из головы. Через какое-то время услышал:
– Илья Николаевич, вы доктор, вы должны знать, о чем это говорит.
– Ты имеешь в виду свой сон? – раздумчиво переспросил я, чтобы потянуть время.
– Разумеется. Я чувствую, это что-то значит. Наверняка в психиатрии есть какой-то синдром или симптомокомплекс, при котором такие сны встречаются. Вспомните, мне интуиция подсказывает. Это не просто так! Ох, не по себе мне! Неужели я больше его не увижу?
– Кого?
В этот момент я оторвался от своих записей и с ужасом обнаружил, что в кабинете, кроме меня и Лекаря, больше никого нет. Как нет и камеры Ираклия на треноге. Куда подевались коллеги? Я что, вырубался на какое-то время? Я не мог не услышать, как они вышли. Помню, что торопились, Ираклий то и дело поглядывал на часы. Но… Как они удалились? И главное – когда! Совсем недавно сидели все за столом и вдруг… При этом Ираклий успел отключить, собрать и вынести видеокамеру!
Случайно наткнулся на взгляд Бережкова и вздрогнул, так как на миг показалось, что очки с его носа исчезли и немигающий взгляд профессора Точилина сверкнул, как выстрел в темноте.
– Шефа своего, неужели непонятно? – начал терять терпение Бережков. Его раздражало мое равнодушие. – Разве можно жить без головы и без рук? Вы бы смогли?
Наваждение схлынуло, я начал приходить в себя.
– Думаю, что нет, – как можно спокойней ответил я. – Что касается интерпретации данных сновидений, то это раздел, скорее, не психиатрии, а экстрасенсорики. Надо обратиться к магам или колдунам, они тебе подробно растолкуют, что означает то или иное сновидение.
– Я бы не прочь обратиться, но кто меня отсюда выпустит?
Улыбнувшись, я зааплодировал:
– Может, с этого стоило начинать? Дескать, хочу отсюда выйти поскорее, а не придумывать разные сновидения. Мне, может, тоже снится иногда нечто подобное, но я к врачам почему-то не бегу, не рассказываю.
– Вы мне не верите?
– Почему же, верю. А еще я верю в науку. Если бы мы придавали серьезное значение снам, нас следовало бы гнать отсюда поганой метлой.
Я вдруг поймал себя на том, как смешно выглядит сказанное в свете только что исчезнувших из кабинета коллег. Какая тут наука и при чем здесь она?! А что, если у меня галлюцинации? Что, если не было изначально ни Либермана, ни Ираклия, ни камеры? Тогда останется лишь одно: двухнедельный отпуск на море и никакой психиатрии.
– Это у других сны ничего не значат, а у меня все по-другому! Очень плохо, что вы этого не понимаете! Не думал, что вы так, – обиженно процедил Лекарь, поворачиваясь ко мне боком. – Эх, Илья Николаевич!
– Прекрати дуться, ты не ребенок. Сон всегда останется сном, не более того. Явью не станет.
