Владимир Орешкин - Перпендикулярный мир

— Думайте, что хотите, — сказал Гвидонов. — Только вы правильно делаете, что возвращаетесь домой.

— Где я найду теперь такую работу, — горестно улыбнулась ему Мэри. — Я выучила русский язык… Зачем? Зачем он мне теперь нужен. У меня дома никто не говорит по-русски.

— У вас дома родители?

— Только мама… Папы давно нет. Но мама после этого вышла замуж, у нее есть ребенок от второго мужа, — уже взрослый мальчик. У меня дома комната, там никто не живет. Там много пыли, вечно грязные окна, и четыре подушки на кровати. Я ненавижу свою комнату. Когда я приезжала в отпуск, я не отдыхала, я ждала, когда мне можно будет вернуться обратно… Понимаете, там я — никто, меня никто не замечает. Я там — серая мышка. Здесь я — англичанка. Здесь одно это — уже много.

— И чем вы будете заниматься дома? — спросил Гвидонов, но как-то отрешенно, — он думал о том, что нужно будет сказать ей, что барышни нет в живых. Он скажет, и получится, — получится в любом случае, — что в этом есть его вина. Что бы он не сказал, вернее, как бы не преподнес ей эту новость, все равно окажется, он в этой истории испачкан по самое дальше некуда. А она так улыбнулась ему, когда узнала… Ему тысячу лет никто так не улыбался.

— Не знаю, у меня нет специальности. Может, устроюсь горничной. Или еще кем-то… Моя жизнь закончилась. Ни мужа, ни детей, ни работы. Ничего… Есть немного денег, но ведь, как вы, русские, иногда говорите, не в деньгах счастье. Так ведь?

— А в чем? — спросил ее Гвидонов.

— С вами что-то случилось, — сказала Мэри, — в прошлый раз, когда вы везли меня в машине, вы были уверенней, и вам все было ясно. Про всех… Сейчас, — вы ничего не знаете. Да?

— Мэри, — сказал Гвидонов, — барышни вашей нет в живых. Она погибла…

— Вы шутите, — сказала Мэри. Улыбка пропала с ее лица, и оно как бы сразу немного постарело. — Так нельзя шутить… Я понимаю, в России отдельная человеческая жизнь ничего не стоит, такой у вас менталитет, не ценить отдельную человеческую жизнь. Но шутить так не нужно. Я не понимаю таких шуток.

— Это не шутка. Мы были в шахте, это что-то наподобие экскурсии, я вышел на поверхность, они остались, и в это время произошел взрыв. Что-то там взорвалось. Там была она, и еще много людей… Никого из них больше нет.

Получилась какая-то дурацкая пауза, когда Гвидонов не знал, что сказать, и на самом деле, — почему-то стал чувствовать себя виноватым. Более того, ему стало все равно, виноват он или нет. Вроде, не виноват, но, вроде, виноват. Но ему все равно.

Что-то стукнуло рядом. Это Мэри отпустила ручку чемодана, он развернулся на своих колесиках, и треснулся ручкой об пол. Несколько человек оглянулись на звук. Оглянулись и тут же отвернулись снова.

— Боже мой, боже мой… — прошептала англичанка.

Только дамских истерик ему здесь не хватало. Зачем ему это все нужно, объяснять кому-то, сообщать. Зачем?

— Мне пора, — сказал Гвидонов, — приятно было увидеть вас…

И заметив, что она не слышит его, а вся находится в своих переживаниях, повторил:

— Такова жизнь… Что поделать. Все время кто-то умирает… Что здесь особенного.

Сильней заболела раненая нога. Должно быть, по погоде. Теперь вечно будет ныть при перепаде атмосферного давления, — у ветеранов при перепаде атмосферного давления всегда ноют старые раны.

И приходят воспоминания о былых сражениях, где они лихо шли в атаку, проявляя удаль и геройство.

Гвидонов бросил прощальный взгляд на англичанку, натурально побледневшую, и не обращавшую внимания на свой развалившийся на полу зеленый чемодан на колесиках, повернулся и пошел, тяжело опираясь на палку, в какой-нибудь буфет, выпить водки, за помин душ всех усопших на его памяти.

И, наверное, опрокинул бы рюмашку, и не одну, — пока там заливали в другое горло керосин, — если бы не услышал за спиной чье-то жаркое дыхание и взволнованный шепот не прошептал бы ему:

— Спокойно, не дергайся. Если что, стреляю… Не оглядывайся, и давай, двигай к выходу. Нужно показать тебе кое-что.

Боже мой, боже мой… Какая скука. Наскочить на водителя-охранника. Который от волнения, что вычислил негодяя, уложившего столько фронтовых товарищей, даже начал заикаться.

Придется выйти с ним, чтобы, как он правильно решил, — не на людях, и треснуть его там для науки палкой, чтобы повалялся с недельку в лазарете и поразмыслил о собственной боевой подготовке. Которая ни к черту… А уже потом разыскать все-таки буфетик и принять там грамм двести, — перед долгим полетом. И за себя, бедняжку, — вынужденного жить среди полных кретинов.

Гвидонов повернулся лицом к выходу и, еще тяжелее прихрамывая, сделал по направлению к нему несколько небольших шагов. Чувствуя совсем рядом жаркое дыхание водителя, которое от волнения запахло чесноком и каким-то вчерашним перегаром.

Боже мой, в какой стране мы живем. Где кругом такая вонь…

— What?!. What?!. — вдруг услышал Гвидонов громкий, с истеричными интонациями, знакомый голос. — Я подданная Великобритании. Ее Королевского Величества!.. Почему вы пристаете к инвалиду!.. Джентльмены! Помогите! Этот бандит пристал к больному человеку!.. Он хочет его ограбить!..

Это надо же, — Гвидонов даже растрогался, чуть не прослезился. Она-то какого рожна лезет, куда ее не просят… Но — приятно. Для нее это подвиг, акт самопожертвования. Ради него. Которому не хватает для полного счастья маленькой беленькой ампулы, вшитый в воротник.

— Ты что?! — зашипели сзади шепотом, но каким-то очень громким. — Ты что, дура, своих не узнаешь!.. Это же я, Константин!.. Ты что, рехнулась!

Народ кругом застыл, повернулся в сторону Гвидонова и англичанки, — но никаких действий не предпринимал. Потому он и выбился в люди, что сначала думал, и ничего не порол сгоряча.

— Он у меня украл кошелек! — закричала англичанка, показывая на Константина. — Теперь он хочет ограбить пожилого инвалида!.. Да сделайте вы хоть что-нибудь!..

Чего-то она, конечно, добилась. Народ образовал огромное кольцо, в центре которого стоял Константин и Гвидонов. Вдобавок, тот же народ толпился в дверях, создав там пробку. Какой-то смысл во всем этом был.

— Милиция! Милиция!.. — вдруг закричал тонко женский голос из толпы. — Здесь человека убивают!

— Пожар!!! — поддержал ее мужской бас. — Горим!!! Пожар!!!

Это уже по науке. Народная мудрость сработала и здесь.

— Ты че, дура, ты че, — повторял растерянный Константин. — Я же тебе пасть порву, дура.

Где-то далеко раздалась трель милицейского свистка. Они тоже без свистков приближаться не любят. Для них лучше бы на самом деле пожар, — тогда бы вызвали пожарных.

Так что Константину Гвидонов не завидовал. Ситуация получалась, как в цирке. Гвидонов даже осмелел и оглянулся, — чтобы посмотреть на физиономию Константина… Было на что взглянуть, — на ней нарисовалось и гарде, и шах, и мат одновременно. За такое «посмотреть» нужно деньги брать, а не показывать бесплатно.

Интересно все же устроены человеческие лица. Вот это, например. Типичное лицо водилы, которому еще немного приплачивают за то, чтобы он изображал из себя охранника. Парню около тридцати, казалось бы, пора возмужалости и зрелости, — так нет, в нем столько совершенно детской растерянности, застуканного за похищением соседского варенья ребенка, — что хватит и на десяток детей.

Смешно…

Чпока выстрела Гвидонов, естественно, не услышал, — только какой-то странный звук, когда пуля встречается с головой, — никогда раньше не приходилось так близко слышать такого звука. Стреляли, понял Гвидонов, с балкончика, — там тоже хватало зевак, откуда-то оттуда. Так что пуля попала Константину в затылок.

Голова как-то дернулась, — следом с лица охранника стали пропадать эмоции. Словно кто-то провел по нему качественным ластиком, так сразу, как-то естественно с него исчезли все чувства, только что переполнявшие его… Лицо на глазах становилось безучастной ко всему маской покойника.

Никому Константин больше не порвет пасть. Не сможет…

Покойник еще стоял на ногах, еще не был окончательно покойником, но жизнь уходила из него, — и Гвидонов смотрел, как это происходит… Как останавливается мимика, как глаза становятся пустыми, как какое-то внимание, которое только что было в них, пропадает, — и все в них замирает, окончательно превращаясь в глаза куклы.

А следом, — покойник упал. Он падал плашмя, на Гвидонова, так что тому пришлось даже несколько посторониться, чтобы покойник не задел его.

Он шлепнулся с глухим стуком на пол, и стало видно, как течет коричневым сгустком из его пробитой головы густеющая кровь.

Толпа безмолвствовала, там еще не догадались, что случилось, и почему грабитель вдруг оказался на полу. Раздвигая ее, показалось три милиционера, — они испуганно оглядывались по сторонам, а один выхватил штатный пистолет, и громко сказал: