Элизабет Костова - Похищение лебедя
А потом однажды утром я проснулась с мыслью: «Я хочу замуж. И хочу ребенка». Право, это было вот так просто: вечером я легла спать молодой и свободной, беззаботной, с пренебрежением думая об обыденной жизни обычных людей, а на следующее утро, к шести утра, к тому времени, как приняла душ и оделась, чтобы идти в издательство, где работала все эти годы, я стала другим человеком. А может, эта мысль пришла ко мне, пока я сушила волосы и надевала юбку: «Я хочу выйти замуж за Роберта, носить на пальце кольцо и родить ребенка, кудрявого, как Роберт, и с моими маленькими ладошками и ступнями, и тогда жизнь станет еще лучше прежней». Все это представилось мне так реально, будто оставалось только сделать последний шаг, чтобы оказаться в этой реальности и стать совершенно счастливой. Мне не приходило в голову просто забеременеть и выносить дитя свободной любви в Манхэттене, как полушутя сказала бы моя мать. Ребенок связывался для меня с замужеством, замужество — с постоянством, подрастающие дети — с трехколесными велосипедами и зелеными лужайками… В конце концов именно так было в моем детстве. Я хотела стать такой, как моя мать, когда она наклонялась, чтобы надеть нам носочки и зашнуровать маленькие темно-красные «оксфордки». Мне даже одеваться хотелось, как она в молодости: в платье, в котором, чтобы присесть на корточки, приходилось аккуратно сводить коленки. И мне хотелось, чтобы на заднем дворе было дерево с качелями.
И так же, как мне в голову не приходило родить ребенка, не обзаведясь прежде обручальным кольцом на пальце, мне и в голову не пришло, что можно растить детей в многолюдном городе, который я успела полюбить. Такие вещи трудно объяснить, ведь я не сомневалась, что мне ничего не нужно, как продолжать жить в Манхэттене и рисовать, и после работы встречаться с друзьями и подругами в кафе, и говорить о живописи, и смотреть, как пишет Роберт в своих синих фланелевых штанах, задержавшись до ночи в студии у кого-то из друзей, а самой тем временем рисовать, держа этюдник на коленях, а потом, зевая, подниматься по утрам на работу и просыпаться под нещадно подрезанными деревьями на бегу до подземки. Такова была моя реальность, а те кудрявые малыши, еще даже не существовавшие, не успев даже пробраться в мои мечты, велели мне расстаться с ней. И годы спустя дети — единственное, о чем я никогда не жалела. Мы дали им жизнь, несмотря на все печали и страхи, пусть я даже потеряла Роберта, а наша бедная планета перенаселена, и я чувствую вину за то, что лишь увеличила проблему, но о том, что я родила детей, я не сожалела никогда.
Роберт не хотел отказываться от жизни, которую мы вели в Нью-Йорке. Я думаю, его заставило поддаться на мои уговоры тело. Мужчины тоже любят делать детей, хотя и скажут вам, что их чувства отличаются от женских. Я думаю, его увлекла моя страстность. Ему на самом деле не нужен был зеленый городок и работа в маленьком колледже, но он, как мне кажется, тоже сознавал, что рано или поздно студенческая жизнь, которую мы вели, сменится чем-то другим. Он уже добился успеха, они вместе с сотрудниками его кафедры устроили выставку, он продал немало картин в Виллидже. Его мать, вдова из Нью Джерси, которая все вязала ему свитера, жилеты и называла его «Бобби-и» с французским акцентом, решила, что из него все-таки выйдет великий художник, и стала понемногу присылать ему деньги из отцовского наследства, так что он мог жить на них и писать. Я думаю, Роберту эти первые удачи внушили чувство непобедимости. И у него уже проявился талант. Все, кто видел его работы, признавали в них дар, независимо от того, нравился ли им его академизм. Он вел курс для начинающих в училище, которое сам закончил, и день за днем выдавал те ранние полотна, которые теперь можно найти во многих собраниях. Они, знаете ли, в самом деле удивительно хороши. Я и теперь так думаю.
Примерно в то время, когда я заговорила о малышах, Роберт работал над тем, что почти серьезно называл своей «серией Дега»: молодые девушки на разминке в Школе американского балета, грациозные и сексуальные, но без подлинной чувственности, растягивают тонкие руки и ноги. Он в ту зиму часами пропадал в музее Метрополитен, изучая маленьких балерин Дега, потому что хотел, чтобы его были похожими и в то же время другими. В каждом полотне Роберта было что-то необычное: большая птица, бьющаяся в стекло окна балетной студии, или дерево гинко, растущее у стены и отражающееся в бесконечных зеркалах. Галерея в Сохо купила два полотна и просила еще. Я тоже писала красками три раза в неделю после работы, в дождь и в солнце, я помню свою дисциплину тех времен и чувство, что мои работы, хоть и не так хороши, как у Роберта, с каждым днем становятся сильнее. Иногда по субботам во второй половине дня мы вместе выбирались с мольбертами в Центральный парк. Мы были влюблены, мы занимались любовью по выходным дважды в день, — так почему бы не завести детишек? И его тоже захватил открывшийся смысл в наших занятиях любовью, поскольку, я уверена, эта часть нашей жизни для него была чрезвычайно важна, и его увлекало ощущение, когда семя переходило от него ко мне в надвигающийся расцвет нашей связи.
Мы поженились в часовне на Двадцатой улице. Я хотела пойти к мировому судье, но ради матери Роберта мы устроили скромное католическое венчание. Моя мать приехала из Мичигана с двумя моими лучшими школьными подругами, и они с матерью Роберта понравились друг другу и вместе сидели во время мессы на непонятном языке, две вдовы, и мать Роберта добавила к «единственному» ребенку второго. Мать Роберта подарила мне на венчание связанный ею свитер — чисто белый, с воротником, как пух одуванчика. Звучит ужасно, но я много лет очень им дорожила. В любом случае, она понравилась мне с первой же встречи. Она была высокая, худощавая, веселая, по непонятным для меня причинам во всем меня одобряла и не сомневалась, что два десятка слов, которые я знала на ее родном языке, могут превратиться в беглую речь, если я хорошенько постараюсь. Отец Роберта, чиновник, командированный во Францию в связи с работами по «Плану Маршалла», вывез ее из послевоенного Парижа, о котором она, кажется, не жалела. После переезда она никогда не бывала на родине, и вся ее жизнь заключалась в работе сиделки, которой ее обучили в Штатах, и в беспокойстве о блудном сыне.
Роберт оставался прежним и во время церемонии, и после нее: он был счастлив без затей, что я рядом, совершенно не обращал внимания на костюм, единственный его галстук перекосился на шее, под ногтями осталась краска. Он забыл сходить в парикмахерскую, чего я особенно добивалась, предчувствуя взгляды католического священника и моей матери, зато кольца по крайней мере не потерял. Наблюдая за ним, произносящим незнакомые обеты, я чувствовала, что он такой, как всегда, и остался самим собой, полностью самим собой, что он точно так же стоял бы со мной и с нашими друзьями в любимом баре, обсуждая проблемы перспективы. И я была разочарована. Я хотела, чтобы он стоял рядом со мной, измененный, даже преображенный открытием новой эры в нашей жизни.
После церемонии мы отправились в ресторан в центре Виллиджа и встретились там с друзьями. Все выглядели непривычно опрятно, а кое-кто из женщин даже одели туфли на высоких каблуках.
Приехали с Западного побережья и мои брат с сестрой. Все держались несколько натянуто, и наши друзья пожимали руки нашим матерям или даже целовали их. Когда по кругу пошло вино, друзья Роберта начали произносить двусмысленные тосты, и я забеспокоилась. Но наши матери сидели рядышком, нисколько не шокированные, краснели и смеялись, как подростки. И у меня немного отлегло от сердца.
Роберт не потрудился подыскать себе работу в другом месте, хотя я несколько месяцев просила его этим заняться — теперь мне хотелось в маленький городок с уютными домиками, один из которых когда-нибудь окажется нам по карману. На самом деле он так ничего и не сделал. Работа в Гринхилле свалилась на него, когда он заехал к одному из преподавателей, чтобы пригласить на импровизированный ленч, и преподаватель вдруг вспомнил, что ему недавно говорили о месте, на которое он мог бы рекомендовать Роберта. У него, у преподавателя, в Гринхилле был старый друг, скульптор и керамист, работавший в колледже. Великолепное место для художника, как сказал он Роберту за ленчем. В Северной Каролине полно художников, живущих настоящей чистой жизнью, занимающихся только своим искусством, а у Гринхилл-колледжа есть связи с колледжем в Блэк-Маунтине, потому что несколько учеников Джозефа Альберта, оставшись без работы, покинули Блэк-Маунтин и, перебравшись в Гринхилл, основали там художественный факультет. Отличное место, и у Роберта будет возможность рисовать. И у меня, если подумать, наверное, тоже, и климат хороший, и… Словом, он пошлет письмо насчет Роберта.
Фактически почти все хорошее в жизни Роберта происходило именно по воле случая. Ему в самом деле везет. Полицейские прощают ему превышение скорости и снижают штраф со ста двадцати долларов до двадцати пяти. Он опаздывает с отсылкой запроса на грант и получает этот грант плюс дополнительные деньги на материалы. Людям нравится что-то для него делать, потому что он и без их помощи представляется таким счастливым, так мало замечает собственные потребности и желание помочь. Я никогда этого не понимала. Мне всегда казалось, что он, сам того не желая, как будто мошенничает, обманывает людей, но теперь мне порой думается, что жизнь просто компенсировала ему то, чего недодала.
