Араминта Холл - Всё и ничто

Кристиан фыркнул:

— Что улучшить?

— Жизнь.

— Ты знаешь, что эту ферму купил им ее отец? Она из богатеньких. Заставила Чарли бросить работу и все остальное ради того, чтобы жить на ферме и делать это говенное мыло, на котором никогда не удастся заработать.

— Ты так говоришь, как будто у него нет ни силы воли, ни характера. Он же мог отказаться.

— Ничего он не мог, ты же знаешь, как это бывает.

Рут повернулась, чтобы взглянуть на мужественный профиль мужа:

— Что ты такое говоришь? Словно вы, несчастные мужчины, должны делать все, чтобы осчастливить нас, женщин, у которых не все дома.

— Нет, Рут. Я говорю о Чарли и Марго. Он рассказал, что несколько лет назад они поехали в отпуск, так она каждый день рыдала и отказывалась вылезать из постели, пока он не согласился вместе с ней уехать из Лондона.

— Ты в самом деле считаешь, что им лучше было бы остаться в Лондоне, целыми днями работать и никогда не видеть своих детей?

— Не обязательно, но я не думаю, что им стоило трогаться с места и разыгрывать из себя идеальных семейных робинзонов, каковыми они в самом деле не являются.

— Не то что мы. — Рут слышала, как повышается ее голос. Она поняла, что Кристиан считает, будто это он услышал настоящую историю. Более чем уверен, у него даже сомнений не возникает. Рут, с другой стороны, всегда болезненно реагировала на то, что стоит за словами. Иногда она всю беседу чувствовала себя марионеткой, разговаривающей с другой марионеткой, и пыталась догадаться, что на самом деле ощущает ее собеседник, что скрывается за его публичным лицом. Кристиан же верил, что люди такие, какими кажутся. Он до сих пор не понял, что у каждого есть фасад, что все рыдают на кухне и ковыряют в носу, сидя перед телевизором.

— Черт, что тебя грызет?

— Папа сказал «черт», — сообщила Бетти с заднего сиденья.

— Ты меня грызешь, — сказала Рут. — Меня раздражает твоя лицемерная чушь.

— Ерунда. Ты злишься, потому что не услышала настоящей истории.

Рут всегда ощущала, что в каждом споре есть критический момент: только что ты сидела на краю скалы, и вот уже Кристиан держит тебя над пропастью за шиворот. Ее лицо раскраснелось, сердце забилось чаще.

— Не смей судить, услышала ли я настоящую историю или нет.

— Будет тебе, Рут. Ты же не хочешь сказать, что она сообщила тебе что-то, кроме пары рецептов мыла?

Глаза Рут жгли слезы, она чувствовала, что вот-вот разрыдается.

— Ты такой снисходительный, прямо до тошноты.

— Но ведь это правда? — засмеялся Кристиан.

— Если хочешь знать, — сказала она, — я получила историю, которую хотят услышать наши читатели. Они не желают ничего знать о неудавшемся браке или о том, что за все платит папочка, они хотят познакомиться с отважной женщиной, которая сделала то, о чем мы все мечтаем. Они все равно дочитают только до половины, сидя за своим столом во время унылого перерыва на обед или приглядывая за детишками в парке. Они хотят почувствовать, что такие вещи возможны, а не что, наоборот, все равно ничего не получится.

Кристиан попытался взять ее за руку:

— Прости, я вовсе не хотел сказать, что считаю, будто то, что ты делаешь, плохо.

Рут отмахнулась от него:

— Ничего подобного. Более того, ты прав. То, чем я занимаюсь, настоящее дерьмо, и то, чем ты занимаешься, тоже. Мы ведь оба скармливаем людям сущую ерунду. Кино и словоблудие, чтобы заглушить боль.

— Черт, ты слишком уж задумываешься.

— Не мели чушь, нельзя задумываться слишком.

На заднем сиденье начала скулить Бетти.

— Мама, я хочу писать.

Рут ее проигнорировала.

— И вообще я не понимаю, зачем мы тратим на это силы. Не думаю, что это стоит приносимых нами жертв.

— Черт, — сказал Кристиан, сворачивая на заправочную станцию. — Ты иногда задаешь трудные вопросы.

Когда они остановились, Рут повернулась и увидела мокрое пятно на брюках дочери. Она чувствовала себя такой усталой после пикировки, что могла бы лечь прямо на парковке и заснуть. Даже дыхание давалось с трудом.

— Да, наверное, так оно и есть.

Агата ненавидела свои выходные. По-настоящему ненавидела. Тогда она особенно осознавала себя самое и то, что она на все способна и далеко не всегда может себя контролировать. Когда она оставалась одна, голова казалась ей больше или, может быть, более заполненной. Как будто кто-то влил туда пинту воды, нарушив равновесие и замутив разум. Она смотрела на себя, когда что-то делала, и казалась себе не связанной с этими действиями. Намазывая масло на тост, она сообразила, что этим вполне невинным с виду ножом так просто разрезать запястья и выпустить кровь на чистый кухонный пол.

Агата часто задумывалась, легко ли это — проткнуть человеческую плоть. Когда дети падают, кожа сдирается, обнажая то, что под ней, — красное и сырое. Но Агата знала достаточно о человеческом теле, чтобы понять, что эти раны поверхностные. Для того чтобы действительно проникнуть в тело, надо пройти через еще семь слоев кожи и добраться до мышц и жира, которые, в свою очередь, покрывают кости. И только после этого можно дотянуться до жизненно важных органов.

Гарри был жирным. Агата понимала, что даже очень острым ножом пришлось бы долго резать. Он мог заорать от боли. Дети плачут, когда обдирают коленки, и Агата заметила, что появляющиеся слезы каким-то образом помогают успокоить боль, как будто высвобождая что-то внутри. В Викторианскую эпоху верили, что человека можно вылечить, пустив ему кровь. Гарри никогда не подступался к ней с ножом, однако выбранное им орудие часто бывало очень острым. Он много раз вызывал у нее кровотечение, но ни разу не довел ее до слез. В то время ей казалось, что это ее важная победа над ним. Но теперь, стоя в кухне Дональдсонов с кухонным ножом, крепко зажатым в руке, она не была в этом так уж уверена.

Кристиан позвонил Саре в понедельник утром, по дороге на работу. Он убедил себя, что должен позвонить ей еще раз, чтобы подробнее узнать насчет аборта, но сам сомневался, что это правда. Он много думал об аборте, но не мог понять, что это могло значить для нее. Он сочувствовал ей и печалился об утрате, горечь которой сам не мог ощутить, но не это заставило его взяться за телефон. Дело не в визите на ферму или в чрезмерной реакции Рут по дороге домой. Они в ту ночь даже занялись сексом, и Кристиан все воскресенье испытывал к ней теплые чувства. Он и сам не знал, с чего решил позвонить.

Сара не слишком удивилась, когда он позвонил, как будто он был легкопредсказуемым и его звонок — исключительно дело времени. Но он зашел уже слишком далеко, и ему казалось, что у него нет другого выбора, кроме как сделать то, что он сделал. Кстати, что именно это было? После звонка, когда Кристиан вошел в свой офис и приветливо со всеми поздоровался, он задумался: что ему на самом деле нужно? Он не хотел заводить еще один роман, действительно не хотел. Но почему-то был не готов отпустить Сару.

Он включил компьютер, и на экране, как обычно, возникла фотография его жены и детей. Его собственная физиономия отражалась поверх их лиц, задавая слишком много вопросов. Пытаясь не превратиться в унылого женатика, не стал ли он попросту унылым женатым говнюком? Он никак не мог определить, чего именно ему не хватало или как можно улучшить ситуацию. Он пытался много пить, даже нюхнуть дорожку-другую кокаина, но дети делали похмелье совершенно невозможным. Он пытался трахать молодую женщину, но боль, которую он причинил Рут, оказалась непереносимой. Наверное, он мог купить мотоцикл и разбиться, мчась по дороге с бешеной скоростью, но это казалось довольно бессмысленным.

Кристиан испытывал презрение к людям, которые любили поговорить о том, чтобы бросить все, уехать в Корнуолл и открыть там кафе. Их субботний визит на ферму только подтвердил его подозрения насчет людей такого типа, но, тем не менее, оставил неприятный привкус во рту. Ему не хотелось быть на месте Чарли, который так кипел от гнева, что Кристиан бы не удивился, если как-нибудь прочел в газете, что тот убил всю свою семью. Тем не менее он точно помнил, что сказал этот человек, и его чувства неприятно совпадали с тем, что думал он сам.

— Они никогда не бывают счастливы, эти женщины, — сказал Чарли, когда они сидели в сарае, по очереди тянули виски из одной из бутылок, которые Чарли прятал по всей ферме, и курили. — Когда Марго сбрендила, я попытался найти в этом светлую сторону. Я постарался убедить себя, что довольно бессмысленно ходить каждый день на работу, если не нуждаешься в деньгах, оставляя детей на попечение этих жутких девиц, которые едва говорят по-английски.

Так что почему бы и нет? Можно попробовать. Но тут мы приехали сюда, и в течение нескольких секунд, черт побери, Марго превратилась, типа, в то, что она сейчас. Она тогда была беременна, а дом разрушенный, поэтому нам пришлось возиться со строителями, но она все равно, типа, никак не могла угомониться. И я подумал: что дальше? — а дальше мы, черт возьми, можем расслабиться и немного пожить. Я тогда ей сказал, ради бога, подумай, у нас обоих достаточно заработанных денег, мы унаследуем целое состояние, почему бы слегка не побездельничать и посмотреть, что из этого выйдет. Но она не могла — что вы, ни в коем случае! — ведь все подумают, она на самом деле так и сказала. Я ей тогда ответил: какое нам дело до этих гребаных уродов, которых мы оставили в Лондоне, хвастающих своими машинами и виллами в Испании? Она пришла в ярость. Я понятия не имел, но оказывается, ей нравились эти люди, она все еще хотела иметь их в друзьях. Вот она и занялась этим идиотским мыльным бизнесом, на который мы тратим больше, чем зарабатываем, но все же некоторые пустопорожние журналы, типа того, в котором работает ваша жена, берут у нее интервью и фотографируют со всеми нашими четырьмя детьми, и все восхищаются, какая она великолепная, только полюбуйтесь ее идеальной жизнью. Меня от этого, на хер, тошнит. Что никто не может увидеть это так, как это есть, типа, на самом деле?