Жан-Кристоф Гранже - Лес мертвецов
Жанна почувствовала, как старик стиснул ее руку. Орлиной хваткой.
— Я все-таки не вижу связи с моими расследованиями.
— Твои расследования, Жанна, — это твои скульптуры. Всегда будет соблазн что-то подогнать, чтобы они стали безупречными. Чтобы показания свидетелей совпадали минута в минуту. А мотивы были измерены с точностью до миллиметра. Словом, чтобы оставался один-единственный подозреваемый… Я же тебе советую поступать наоборот.
— В каком смысле?
— Работай как греки. Учитывай все несовершенства. Несовпадающие места и минуты. Пробелы в показаниях свидетелей. Противоречивые мотивы. Сохраняй все эти неправильности. Пусть твои расследования остаются живыми! Тогда ты увидишь, ты обнаружишь другие истины, и подчас они уведут тебя куда-то еще. Не следовало бы мне тебе это говорить, но некоторые дела до сих пор не дают мне покоя. Те, в которых были нестыковки. Невписывающиеся детали, которые я отбросил ради стройности, логичности целого. Эти неточности мучили меня годами, пока мне не открывалась другая истина. Или хотя бы не одолевали сомнения.
— Вы хотите сказать, что невиновные сели в тюрьму?
— Невиновные, которых я, разумеется, считал виновными. Так тоже бывает. Мы сами, судьи, — лишь еще одно несовершенство судебной системы.
Кажется, тогда Жанна не совсем его поняла. Спустя десять лет она все еще шлифовала свои досье, стараясь, чтобы они выглядели стройными и логичными. Зато она заразилась его страстью к греческой и римской скульптуре. Не раз побывала в Греции, Италии, Северной Африке, где музеи ломятся от древних статуй. Да и в Париже она нередко приходила в Лувр, чтобы вновь полюбоваться этими телами, в которых столько жизни и дыхания…
— Как дела? — спросила она, устраиваясь напротив.
— Теперь, в июне, уже лучше. — Он надел очки и просматривал меню, которое им только что принесли. — Наконец-то прекратилась глупая болтовня о мае шестьдесят восьмого.[25]
Жанна улыбнулась. Сразу видно старого социалиста.
— Ты ведь в этом участвовал?
— Участвовал.
— И не согласен со всем, что говорили и писали о тех событиях?
Он закрыл меню. Снял очки. Высокий лоб, волнистые волосы с проседью, властное удлиненное лицо, вокруг черных глаз залегли лиловые круги. Словно внутреннее пламя изрезало морщинами его кожу, как трескается африканская земля под лучами жаркого солнца. Но в Обюсоне чувствовалась прочность. Хрупким его не назовешь.
— Видишь ли, — начал он, — в то время родители не готовили нам сэндвичи, когда мы шли на митинг. Мы были против них. Против буржуазного порядка. Мы боролись за свободу, великодушие, ум. А сегодня молодые выходят на митинг ради прибавки к будущей пенсии. Буржуазия заразила все. Даже мятежный дух. Когда установленный порядок сам порождает свою оппозицию, системе нечего бояться. Наступила эра Сарко. Эра, когда сам президент воображает, что он на стороне искусства и поэзии. Разумеется, поэзии преуспевшей. Скорее Джонни Холлидея, чем Жака Дюпена.
Ни один обед с Обюсоном не обходился без колкостей в адрес Саркози. Ей захотелось сделать ему приятное:
— Ты заметил? Его рейтинг все время падает.
— Еще поднимется. За него я не беспокоюсь.
— В глубине души он тебе все больше нравится.
— Я похож на охотника, со временем привязавшегося к старому слону, за которым гонялся многие годы…
Подошел официант, чтобы принять заказ. Два салата, бутылка минеральной воды с газом. Оба они были аскетами.
— А сама ты как? — вновь заговорил Обюсон.
— Неплохо.
— Ну а дела любовные?
Она подумала о Тома. Все кончено. О Феро. Даже не начиналось.
— Типа Ground Zero.[26]
— На работе как?
Жанна мгновенно поняла, что сюда ее привело бессознательное желание попросить совета. Коснуться своей дилеммы. Незаконной прослушки. Предполагаемого убийства. И как ей из этого дерьма выбраться.
— Я в затруднении. У меня есть сведения. Данные, которые я пока не проверила, но они могут оказаться важными.
— Политика?
— Криминал.
— Что именно тебя беспокоит?
— Я не могу назвать свои источники. Не поручусь, что информация достоверная.
— Но она может помочь тебе начать расследование?
— Нет, не совсем. Информация неполная.
— Что ты имеешь в виду?
— Возможно, сегодня ночью в Десятом округе было совершено убийство.
— Имя жертвы тебе известно?
— Только убийцы. И то не совсем. И это тоже нельзя использовать. Мои источники слишком… сомнительные.
Обюсон задумался. Жанна вновь залюбовалась золотисто-коричневыми тонами, в которых был выдержан зал. Зеркалами. Витражами. И правда, похоже на кают-компанию. Да, она взошла на корабль, но курс ей пока неизвестен.
— Помнишь, как мы ходили в Лувр? — спросил наконец старик. — Обсуждали с тобой древнегреческое искусство. Человеческие несовершенства, слитые с совершенством правила.
— Я до сих пор пытаюсь понять смысл послания.
— Несовершенство — часть нашей работы.
— Значит, мне можно вести расследование вне правил? Сойти с проторенного пути?
— Но только если ты вновь на него встанешь. Потом отшлифуешь дело.
— Если оно достанется мне.
— Обратись в прокуратуру. Участвуй в расследовании. Засчитывается только результат.
— А вдруг я ошибаюсь?
— Значит, ты такая, какая есть. Обычный человек, наделенный необычными полномочиями. И это тоже часть правила.
Жанна улыбнулась. За этим она сюда и пришла. Она подозвала официанта:
— Я бы выпила чего-нибудь покрепче. А ты?
— Давай.
Бокалы с шампанским не заставили себя ждать. Сделав несколько ледяных глотков, она почувствовала прилив сил. Холод защищает от смерти. От разложения. Эти колючие пузырьки наполняли ее энергией. Они заказали еще по бокалу.
— А как твои любовные дела?
— Ну, есть у меня студенточки на черный день, — сказал старик. — Не считая моей официальной подруги. Адвокат лет сорока, до сих пор не теряет надежды женить меня на себе. В моем-то возрасте! Да парочка бывших. Воображают, что еще не сошли с дистанции.
— Ты, наверное, совсем измучился.
— Я же не говорю, что всем им оказываю честь. Но мне нравится эта аура любви вокруг меня. Словно «Танец» Матисса. Они водят хоровод, а я рисую их на синем фоне.
Жанна через силу улыбнулась. В душе она не одобряла поведение своего наставника. Неверность. Ложь. Манипулирование. Она еще не так стара, чтобы отказаться от мечты о честных отношениях.
— А сам-то ты как? Как тебе живется со всеми этими изменами и лицемерием? — Она улыбнулась, чтобы смягчить резкость своих слов. — Где тут уважение?
— Все дело в смерти. — Обюсон вдруг стал серьезным. — Смерть наделяет любыми правами. Считается, что с ее приближением люди раскаиваются. Очищаются. В действительности все наоборот. Чем больше стареешь, тем яснее видишь, что никакие верования, никакие вопросы не находят разрешения. Можно быть уверенным лишь в одном: скоро ты сдохнешь. А второго шанса уже не будет. И тогда ты изменяешь жене, предаешь свои клятвы. Прощаешь себе все или почти все. Другие, те, кто проходит через твой кабинет, воруют, убивают, насилуют с той же мыслью. Добиться того, чего они желают, пока не поздно. Как в том фильме: «Небеса подождут».
Жанна допила бокал и икнула. Шампанское обожгло ей горло. Вдруг ей стало грустно. Официант предложил им выбрать десерт. Жанна отказалась. Обюсон заказал еще два бокала шампанского.
— А знаешь, — продолжал он уже веселее, — как раз сейчас я кое-что обдумываю. Исправление, которое сделал Рембо в одном стихотворении.
«Ее обрели. Что?ВечностьЭто море, слитое с солнцем».
Жанна не помнила стихи, но в памяти всплыл финальный кадр фильма Годара «Безумный Пьеро». Линия горизонта. Солнце тонет в море. И за кадром — негромкие голоса Анны Карина и Жан-Поля Бельмондо произносят слова Рембо…
— Ты хотел сказать: «Это море, идущее с солнцем»?
— А вот и нет. Рембо опубликовал это четверостишие дважды. В первый раз — в стихотворении «Вечность». И позже, во второй раз, в книге «Одно лето в аду». Сперва он написал: «Это море, идущее с солнцем». А затем: «Море, слитое с солнцем». При этом была утрачена идея движения. Очень жаль. Самое прекрасное в этом стихотворении — мысль о том, что вечность — это результат встречи. Бесконечность, движущаяся к другой бесконечности. В моем возрасте прельщают именно идеи. Как будто смерть — не обрыв, а скорее изгиб, дуга. Плавный спуск…
— Как по-твоему, зачем он это сделал?
— Может быть, он чувствовал, что умрет молодым и ему не суждено познать это движение. Рембо был торопливым вестником.
Жанна подняла бокал:
— За фактор Рембо!
