Безмолвная ярость - Валентен Мюссо
4
Мой самолет приземляется в Женеве ясным утром, в начале десятого. В магазине в зале прилета я покупаю пачку сигарет и три газеты, которые прочту позже, чтобы узнать, пересекло ли «дело» границу.
Я арендую сити-кар в агентстве аэропорта, чтобы ни от кого не зависеть. Вместо кольцевой дороги выбираю главную, вдоль озера. Я не тороплюсь: моя встреча с Бертле в Лозаннском университете назначена на два часа дня. Накануне я спал всего пару часов, продолжая думать о фотографии, о доме, пытаясь представить, какой могла быть жизнь Нины до того, как она встретила моего отца. Как ей удавалось скрывать эту часть своей биографии от всех близких больше сорока лет? Непостижимо! Я разузнал недостаточно и не хочу мучить Мод без нужды, поэтому не рассказал ей о сделанных выводах.
Светло-молочное озеро появляется по правую руку и тут же скрывается из виду за домами и длинными аллеями. Дорога, соединяющая разбросанные по берегу городки, очень живописна. До Лозанны я добираюсь за пятьдесят минут, паркуюсь на стоянке в порту Уши и иду гулять по причалам. Воздух мягкий и прозрачный. Озеро напоминает полированный стальной диск. Стая облаков плывет над горами, силясь заслонить солнечные лучи. На причалах многолюдно: родители с детьми, парочки, велосипедисты, подростки на роликах… Я сажусь на скамейку возле фонтана, пытаюсь понежиться на солнышке и на мгновение забыть обо всем, что меня беспокоит, но все-таки достаю из кармана куртки фотографию. В голове крутятся вопросы. Моя мать была швейцаркой? Жила в Лозанне до того, как попала в тот дом? Ходила там, где сейчас брожу я? И, самое главное, что могло привести ее в дом Святой Марии?
На дисплее телефона всплывает номер Геза. Я сразу чувствую — у адвоката плохие новости. Утром моя мать предстала перед судьей, и, как он и ожидал, ей предъявили обвинение. На допросе она продолжала хранить молчание и не ответила ни на один вопрос. Гез тоже ничего не смог от нее добиться. «Если ваша мать продолжит молчать со мной, своим адвокатом, все еще больше осложнится». Спрашивать не пришлось: Гез сам сообщил, что мать отказывается говорить со мной. «Пока», — добавляет он, чтобы утешить меня, хотя на самом деле ничего об этом не знает. Несмотря на ее состояние, следственный судья распорядился о предварительном заключении, а это означает, что ночь она проведет в тюрьме — правда, под наблюдением врача. Я знаю, что моя мать не станет защищаться, не объяснит, что связывает ее с Далленбахом или что толкнуло ее на насилие. Если я ничего не нарою в Лозанне, никто другой не поможет ей спастись от долгих лет в тюрьме.
* * *
Университет расположен в западной части города, рядом с озером. Я решил ехать туда на метро. Кампус огромен: здания разбросаны по зеленым парковым зонам и соединены между собой небольшими дорожками, иногда кажется, что оказался в сельской местности.
Несмотря на объяснения Бертле и множество указателей, мне потребовалось некоторое время, чтобы найти отдел истории факультета искусств. Спросив дорогу, я оказался перед длинным зданием в форме полумесяца, где на втором этаже находился кабинет профессора.
Бертле, колосс, на целую голову выше меня, выглядит очень радушным. Его письменный стол, хоть и заваленный книгами и папками, не ужасает беспорядком. Сразу объясняю, что я француз, а моя мать все еще жива, но находится в больнице. Далленбаха пока упоминать не хочу.
— Вы приехали из Франции ради свидания со мной? Я немного сбит с толку: надо было предупредить, мы могли бы поговорить по телефону…
— Мне очень хотелось побывать в Лозанне. Обещаю не злоупотреблять вашим временем. Вы, должно быть, очень заняты…
Он хмурится, без сомнения, понимая, что дело не в простом любопытстве.
— Вы меня совсем не беспокоите… Итак, вы француз, но ваша мать швейцарка, верно?
— Не уверен. Моя мать француженка, но я не могу исключить, что она родилась в Швейцарии. В Лозанне или где-то еще…
— Понимаю. Так это не она рассказала вам о доме Святой Марии?
— Нет. Честно говоря, я почти ничего не знаю о молодости матери. Она никогда ничего не рассказывала. Это сделала моя тетя — очень уклончиво, и она же дала мне вот это фото.
Я протягиваю ему старый черно-белый снимок. Склонившись над столом, Бертле полминуты внимательно его разглядывает.
— Очень интересно, — говорит он, покивав. — Вы, должно быть, думаете, что попали в исключительное положение, но… — Откидывается на спинку стула. — Очень часто люди, пережившие трудное детство или отрочество, не могут говорить об этом с родственниками, в особенности с собственными детьми. Что касается учреждений, с которыми я разбираюсь, большинство интернированных десятилетиями скрывали это от своих семей, а может, и до сих пор скрывают… Но таковы все семейные тайны, верно? — Делает паузу. — Могу я отсканировать фотографию?
— Конечно.
Бертле встает и включает сканер. На стене рядом с книжным шкафом я замечаю большую карту Швейцарии, усеянную мириадами цветных точек. В некоторых кантонах точки образуют компактные скопления, в то время как другие остаются почти нетронутыми.
— На этой карте перечислены все учреждения, которые приняли административно интернированных, — говорит Бертле, проследив за моим взглядом. — Есть тюрьмы, психиатрические лечебницы, дома труда или образования, в которых могут разместиться от двадцати до двухсот человек.
— Цвета обозначают типы заведений?
— Да, еще я составил карты по принципу вместимости или религиозной конфессии. Мы идентифицируем их уже год, чтобы составить полный список, опираясь в основном на реестры, которые велись с тридцатых годов по восемьдесят первый. Наша команда работает преимущественно с кантонами франкоязычной Швейцарии, но мы на связи с коллегами из других университетов — чтобы охватить всю страну.
— Почему некоторые кантоны выглядят… девственными?
— Только исправительные центры были распределены равномерно. Открытие и содержание таких заведений обходилось чрезвычайно дорого. Не все кантоны имели средства, поэтому власти могли интернировать людей далеко от дома, куда хотели. Некоторые учреждения были многофункциональными и содержали как осужденных, иногда действительно опасных, так и интернированных по простому административному решению.
Мне трудно сосредоточиться. Я думаю только о звонке Геза и о том, что ждет маму в ближайшие дни, хотя все, что сообщит Бертле, будет иметь решающее значение.
Профессор возвращается и садится напротив меня.
— Что именно натворили все эти люди? — спрашиваю я.
— Иногда ничего. Совсем ничего. В архивах мы находим и регистрируем кучу общих формулировок: «аморальное поведение», «лень», «алкоголизм», «разврат», «попрошайничество», «склонность ко всем видам пороков»… Правда в том, что принудительные меры позволяли властям изолировать от общества людей, чье поведение было неприятным или отклонялось
