Рандеву - Верхуф Эстер

Мишель был одним из самых интересных мужчин, каких я когда-либо видела, включая актеров и певцов из всяких списков «двадцати пяти признанных красавцев». В его внешности все было гармонично. Придраться было не к чему. Да, зубы у него не очень ровные, но при этом ослепительно белые. А ведь черты лица просто не шли ни в какое сравнение с его взглядом, таким невероятно неотразимым, что у меня перехватывало дыхание. С того самого момента, когда наши глаза впервые встретились, я потеряла способность логически мыслить.

И что за небылицы я теперь себе рассказывала?

Слабый свет из окон обозначал караван, отливавший в лунном свете голубизной. Я вошла внутрь, Пират следовал за мной по пятам.

Убрала обувь Изабеллы и Бастиана, собрала рисунки, положила их на стопку счетов и журналов, поправила футляр бритвы Эрика. Собрала игрушки, положила их под одеяла детских кроваток, чтобы не было видно. Минут десять я занимала себя перекладыванием вещей, лишь бы ни о чем не думать. Пират все время вертелся под ногами. Да и как же могло быть иначе на нескольких квадратных метрах?

Я открыла дверь.

— Где мыши? Иди-ка, малыш, поиграй во дворе, полови мышек.

Виляя хвостом, Пират вышел, обернулся, весело посмотрел на меня, уткнулся носом в землю и исчез в ночи.

Я погасила верхний свет, так что теперь горела только одна пятнадцативаттная лампочка над раковиной. На голове все еще возвышался тюрбан из полотенца. Я сняла его, наклонилась и потрогала волосы. Они были влажные.

Он не придет. Может, это и к лучшему.

Я глубоко вздохнула. Взгляд упал на красную наволочку с китайским рисунком. Не обратить внимания на кровать было невозможно. В этом ограниченном пространстве она решительно доминировала. Сложив одеяло, я открыла шкафчик, чтобы лишний раз убедиться в том, что он битком набит одеждой. Как и все остальные шкафчики. Я открывала один за другим, но они были полны до отказа. Вдруг я почувствовала, что сатанею. Чья это была идея? Это вынужденное пребывание в доводящем до клаустрофобии карликовом прицепе, который, казалось, смеется надо мной из всех своих углов? Вся эта французская авантюра? А все годы, которые этому предшествовали, какова была моя роль, если не примиряться, слушаться, приспосабливаться? Черт побери! Неужели я хотела это оправдать — полное, абсолютное пренебрежение тем, что я так сильно чувствую, чего так сильно хочу, всей душой, и только потому, что не подходит место? Из боязни?

Так я и стояла, дрожа, с одеялом в руках, пока не услышала гул мотора, с перебоями, все ближе и ближе. Луч света проник через окошки внутрь, промелькнул надо мной и погас.

У меня неприятно сжался желудок. Я совсем не хотела разговаривать. Не теперь. Все тело содрогнулось. Взорвалось.

Я выронила одеяло и пошла открывать дверь. С Мишелем внутрь ворвался запах, который накрыл меня с головой, — смесь самого Мишеля, свежевыстиранного хлопка и наружного воздуха. Никакого «Bonsoir»[30], никаких любезностей, никаких прерывающихся слов и нервирующих ощущений. Мы обвили друг друга руками, жадно целуясь. Мои ладони сами собой искали под футболкой его спину. Мышцы, двигающиеся под мягкой кожей. Губы Мишеля не отпускали меня, пока он сбрасывал с себя куртку и нетерпеливо скидывал с ног кроссовки. Потом схватил меня и то ли приподнял, то ли подтолкнул к кровати, так что мы, споткнувшись друг о друга, рухнули на матрас. Мишель оказался сверху — его бедра устроились между моими. Одним движением он поднял мою юбку и резко стянул вниз трусики, а потом уткнулся лицом в ложбинку моей шеи, постанывая и содрогаясь всем телом.

Я быстро стянула его футболку. Мне хотелось видеть его, чувствовать; его торс, грудную клетку, сужающуюся к талии. Кончиками пальцев я провела по его животу, мышцы которого, вздрагивая, сжимались под моими прикосновениями. Добравшись до молнии джинсов, я потянула за нее, он рванул ее дальше книзу. Мой топ и лифчик он нетерпеливо сдвинул кверху. Кожа к коже. Мишель поймал мой взгляд, мы поцеловались, медленно, его нос скользнул по моему, ласково, нежно. Меня трясло. Я больше не управляла своими мышцами, я больше вообще ничем не управляла. Я прижалась к нему бедрами, зашептала что-то, ободряя его.

В следующую минуту он вошел в меня, ошеломляюще, полностью. Я закрыла глаза и забыла, где я и кто я, отдалась ритму и темпу, кружащему мне голову, заставляющему хватать ртом воздух. Его губы на моих, его язык — мой язык, его дыхание — мое дыхание. Он шептал мне на ухо что-то непонятное, замедлял темп, потом снова ускорял, так что весь мир вращался вокруг меня, как на ярмарочной карусели. Ни верха, ни низа… Только еще чувствовать, быть на этой карусели… Воздушный шар у меня в животе становился все больше, распухал, душил меня, так что я непроизвольно начала стонать все громче. Мишель ухватил меня за плечи, приподнялся, посмотрел в глаза, мрачно, сосредоточенно. Не отводя взгляд, он открыл рот, сглотнул, ритмично двигая своим прекрасным, совершенным телом, влажным от испарины, в непрерывном ритме, пока я, к своему ужасу, непроизвольно не начала царапать пальцами матрас, и тогда у меня в низу живота произошел взрыв, прокатившийся по всему телу. Мишель рывком поднял голову, глаза у него были мутные, он крепко зажмурился, на шее обозначились жилы. Раздался протяжный стон. Его голова упала рядом с моей на подушку.

Какое-то время мы лежали, тяжело дыша. Я обвила его руками, притянула к себе. Крепко к нему прижалась. Его кожа была скользкой от пота, а сердце стучало в мою грудь.

— Фантастика, — прошептал он.

Слезы стекали с моего лица на подушку, и я не понимала почему. Меня трясло, зубы стучали не переставая, и я не могла унять слезы — они лились и лились по щекам. Все вокруг было как в тумане.

Мишель испуганно приподнялся на локте и слегка удивленно посмотрел мне в глаза. Отвел волосы с моего лица.

— Тебе больно? Я сделал тебе больно?

— Нет, — сказала я каким-то чужим голосом. — Мне не больно… Не больно…

У двери камеры лежит коробка с пиццей. Красные и зеленые полосы на белом картоне. Полицейский принес ее из города около часа назад. Его смена закончилась, так он сказал. На дежурство заступил его коллега.

Я смотрю на упаковку, где еще лежит три четверти пиццы. Съесть больше я не смогла.

Который сейчас час? Половина десятого? Они будут меня допрашивать? Или только завтра? Послезавтра? Сегодня ночью?

Борюсь с надвигающимся приступом паники. Чтобы привести мысли в порядок, попытаться сосредоточиться на чем-нибудь другом, начинаю считать. Длина камеры — три метра. Ширина — два метра, может быть, меньше. Высота? Точно два с половиной метра. Длина металлической койки, прикрученной к полу, с тонким матрасом из грубой ткани, напоминающим гимнастический мат в начальной школе? Французская длина. Меньше двух метров.

Только сейчас я начинаю понимать, как должны чувствовать себя животные в зоопарке старого образца. О чем думает тигр, без конца проходящий одни и те же круги, вырванный из своей среды и низведенный до положения объекта, выставленного на всеобщее обозрение в клетке, для безопасности запертой? Краешком глаза смотрю на коробку с пиццей. Здесь тоже бросают еду внутрь. У меня есть что есть, и вода тоже есть. У меня есть кровать. И в то же самое время у меня нет совсем ничего.

Как долго они продержали меня здесь в неизвестности? Умышленно ли это? Они хотят меня изолировать, напугать, оставить наедине со своими мыслями, так что я буду рада, если кто-то захочет со мной поговорить, и выложу все, что знаю, расскажу обо всем, что сделала?

17

Я открыла глаза. Снаружи сквозь дымчатые окошки каравана падал мягкий свет. Одной рукой я обнимала Мишеля, который вытянулся на кровати по диагонали, почти во всю ширину матраса. Он дышал глубоко и ровно. Я смотрела на него вблизи, в сумрачном утреннем свете. Видела закрытые глаза, ресницы, нос, который сейчас показался мне чуть великоватым. На щеках и подбородке пробивалась щетина. Моя рука непроизвольно скользнула по его груди и ниже, к волоскам у пупка, которые вели к расслабленному члену. Я прижалась губами к плечу Мишеля, обвилась вокруг него, вздохнула. Пробормотав что-то сквозь сон, он закинул на меня ногу. Я даже не пыталась вспомнить, испытывала ли когда-нибудь такое блаженство.