Эдди Шах - Оборотни
— Хочешь на завтрак грейпфрутовый сок? — спросила Билли, хлопоча на кухне.
— Что ты говоришь? — прокричал Гейри издалека.
— Грейпфрутовый сок хочешь? — повторила она громче, чтобы он смог ее услышать.
— Да, — послышался приглушенный ответ.
Она наполнила два высоких стакана, поставив их на большой поднос рядом с чайником, двумя чашками и двумя пакетами швейцарской сыромолочной смеси. С подносом в руках она прошла из кухни через гостиную и спальню в комнату для гимнастики, которая выходила на балкон.
— Привет, малютка, — пропыхтел Гейри, пристегнутый ремнями к скамье для упражнений с гирями. Мощным нажатием рычага он заставлял тяжеленные гири легко скользить вверх и вниз по железной раме.
Тепло улыбаясь, Билли пронесла через вращавшиеся двери поднос на стол. Она восхищалась его двадцатишестилетним телом, бронзовым сгустком машинообразной мускулатуры. Его короткие шорты прилипли к телу от пота, мышцы играли от напряжения, хотя он выполнял упражнения без видимых затруднений. Да, это не Питер с его высохшими, дряблыми мышцами, обвисшим животом и редеющими волосами.
Он, правда, носит теперь модные вещи, желая казаться молодым. А девица, которую он вел тогда под руку, была его последним приобретением. Стильная шлюха, на фоне которой ему никак не обойтись без шикарных тряпок.
Ладно, Питер, пошел бы ты куда подальше. Этот день ничего общего с тобой не имеет…
Она прошла к Гейри, распахнув свой короткий домашний халат, под ним был только белый бикини. Склонив голову и поджав живот, стала поглаживать его белесые кудри, пропуская их через пальцы. Калифорнийский блондин. Именно такие мужчины ей и нравились. Ну да, был еще Питер, чтоб он сдох, проклятый!
— У тебя все в норме, малыш? — прошептала она на ухо Гейри с нежным поддувом.
— Подожди, малютка, мне нужно закончить. — Он, как всегда, находился в своем собственном мире, пытался преодолеть свои барьеры и не был рад ее вторжению.
Она же не могла и предположить, что может быть отвергнута. Ведь Рождество! Даже если нет снега…
Она скинула свой домашний халат и села на скамью, наблюдая, как пот струится по его груди, по мышцам живота. Ей нравился запах этого тела. Она провела лицом по его коже, попробовав языком ее солоноватую влажную поверхность. Он же не обращал на нее внимания, сосредоточившись на выполнении своих задач. Она двинулась дальше, не убирая языка и приближаясь к поясу его шортов.
— Мне нужно закончить, — выдохнул он, снова бросая вверх свое тело.
— Потом, малыш. Закончишь потом. — Она стащила шорты до колен. Правду говорят о культуристах. Все у них большое, хотя главное не больше, чем у большинства других. Она осторожно потянулась к заветному месту, полная искреннего восхищения. Ее всегда удивляло, как эта небольшая трубка из мяса внезапно вырастала и превращалась в твердое выражение мужественности, в предмет ее страстного желания. Это был магический момент, короткий промежуток времени между беспомощной дряблостью и отвердением экстаза. Она вся подалась вперед, рот ее приготовился поглотить его сладость.
— Христа ради, Билли! — закричал он, и тело его как-то вдруг поникло. Он не скрывал своего раздражения. — Мне же нужно кончить свою программу. Ты знаешь, что мне это нужно делать каждый день.
— Ты убил страсть! — взвизгнула она в ответ, вставая и подбирая халат. — Проклятье, ведь сегодня Рождество… Да застрелись ты со своей программой! Разве нельзя ее отставить на один прекрасный вонючий день? Разве ты не можешь этого для меня сделать?
Она запахнула халат и кинулась к двери. Затем повернулась и взглянула на него, кипя болью и унижением.
— У тебя совершенно паршивый вид, — стала она высмеивать его. — Лежишь себе, трудишься над своим телом со штанами, спущенными на твои отвратные коленки.
Скинув ноги со скамьи для упражнений, он попытался натянуть шорты, но они от влажности прилипли к ногам. Запутавшись в них, он грохнулся на пол. Боль пронзила его коленку, он обхватил ее ладонями, громко ругаясь и позабыв о спущенных шортах.
Билли со смешанным чувством ненависти и нежности бросилась на помощь, но он ее оттолкнул.
— Убирайся к такой-то матери! — закричал он. — Ты меня принимаешь за дерьмо. Но тебе придется оплатить все счета. Не…
— Извини, Гейри, малыш. — Она презирала собственные мольбы, но не могла себя остановить. — Я же не хотела этого. Я просто хотела тебя. Я просто…
— Я мог разбить коленку. Ужасно! Меня могли отправить в больницу.
— Извини. Я просто хотела побыть с тобой. Ведь Рождество.
— Могла бы и подождать.
— Хотелось быть с тобой.
— Ты просто хотела трахнуться. Только об этом и думаешь. Попался я. Тебе нужен мужик для ежедневной и регулярной случки…
— Нет, это неправда. Это не…
— Именно так. В этом все твои проблемы.
Он встал и оттолкнул ее, она упала. С трудом натянув шорты, он ушел, оставив ее лежащей на полу. Потом, немного успокоившись, она встала, подошла к окну и выглянула на побережье Калифорнии.
Ей было ненавистно ее одиночество, и она знала, что он был прав. Но дело было не просто в сексе; как большинство женщин, она смогла бы обходиться без него. Причиной всего было одиночество. Эта неприкаянность, пустота, которая возникает, когда приходишь домой, а там даже не с кем посплетничать о событиях дня.
Она хотела бы ходить на работу. Но ради чего? Был бы хоть какой-то смысл в том, что она делает… Она еще не продвинулась с той задачей, которую ей задали в Лэнгли, а теперь Такер извещает, что ей поручается нянчить какого-то ученого. Она задавалась вопросом: знают ли они сами, чего хотят?
Страх перед этим ужасным меморандумом на ее столе, перед необходимостью отвечать на него усилил ее депрессивное состояние. Неправильно было после всех этих лет уходить с работы. Проклятая жизнь!
Рождество оказалось совсем ни к черту.
В Вашингтоне ЗДА положил телефонную трубку. Удивительно, что предложенный им план действий исполнительный директор с такой готовностью одобрил. ЗДР, разумеется, будет возражать, поэтому и следовало выйти прямо на его начальника.
Исполнительный директор сказал ему, что свяжется непосредственно с Лондоном.
ЗДА надеялся, что к вечеру Рождества будет получен ответ. Хотелось бы сейчас посмотреть на выражение лица ЗДР. Он усмехнулся, представив себе неудовольствие и даже гневную реакцию своего соперника.
И тут его позвала жена. Начали подъезжать первые из их многочисленных гостей.
Он прошел в столовую, чтобы заняться рождественской индейкой, разрезать ее так же безукоризненно, как, он надеялся, его новости вчистую подрежут ЗДР.
Дрезден
Германия
Вилли Кушмана похоронили в том же городе, где он родился, на следующий день после Рождества. Было холодное утро с пронизывающим ветром. В 6 часов все еще была темнота. Грозовые тучи сулили дождь, который ожидался уже давно.
Кладбище располагалось на южной окраине этого старого города; переполненное место, за которым десятилетия не ухаживали. Многие надгробия были сломаны и в беспорядке валялись на территории акра в три. Для Восточной Германии, которая полвека занималась более важными проблемами, все это было в порядке вещей.
Дрезден, подобно Восточному Берлину, Лейпцигу и всей советской зоне в целом, был городом, где время как бы замерло. Его архитектура (вернее, то, что осталось после одной из самых разрушительных бомбардировок прошлой войны) представляла собой смесь неряшливости 1950 годов с фрагментами замечательного германского барокко. Прекрасный и жалкий город, смертельно усталый после полувековой русской оккупации и коммунистического правления.
Где-то подспудно, невысказано теплилась память о прошлом. Не столько о той Германии, которая когда-то существовала, сколько о той, какой она могла бы снова стать. Такова была затаенная надежда жителей города. Они знали о своем прежнем, они мечтали его возродить. Пример Западной Германии был для них очевиден, хотя, в отличие от Запада, в отрыве от инструментов демократического общества многие из этих людей тайно держались за традиционный национализм.
Для них война продолжалась до тех пор, пока не рухнула Берлинская стена, пока русские войска не покинули их землю. Теперь возникла острая необходимость восстановить то, что было утрачено, потребность снова гордо утверждать свои национальные символы.
На почве такой упрямой убежденности стали возникать отдельные националистические группы, эмбрионы политических партий, которые хотели отхватить для себя толику власти и полагали, что заслуживают большего влияния на будущее объединенной Германии. Многие из них не верили в западную систему демократии. Они скрывали свои намерения и списки своих членов. В отличие от своих сограждан на Западе, которых они считали размягченными излишествами современного общества, восточные немцы правой ориентации вновь обретенную свободу рассматривали в качестве первого шага к самоутверждению себя как наиболее могущественной нации мира.
