Стивен Кинг - Мареновая роза
— Твой папаша никогда не упускает возможности устроить тебе взбучку, — откликнулся, не поднимая головы, мужчина, сидевший на корточках возле книжных полок. — Для этого и существуют дети, не так, скажете?
Ювелир глянул на него, потом снова перевел взгляд на Рози и вдруг сунул палец в приоткрытый рот, имитируя позыв к рвоте. Рози не видела подобных жестов со школьных времен и потому улыбнулась. Молодой мужчина в жилете улыбнулся в ответ.
— Я мог бы предложить вам, скажем, пятьдесят долларов. Устроит?
— Нет спасибо.
Она забрала кольцо, задумчиво посмотрела на него и завернула в неиспользованную салфетку «Клинекс», которую по-прежнему держала в руке.
— Можете заглянуть в другие магазинчики, — посоветовал он. — Здесь их много. Если кто-то даст больше, я согласен заплатить такую же сумму. Такова политика отца, и я с ней согласен.
Она опустила салфетку с кольцом в сумочку и защелкнула ее на замок.
— Спасибо, но я вряд ли пойду еще куда-то, — сказала она. — Оставлю себе на память.
Она почувствовала на себе взгляд мужчины, перебиравшего книги в мягких обложках — того, которого ювелир назвал Робби, — и краешком глаза заметила, что на его лице появилось выражение странной сосредоточенности, но Рози решила, что ей плевать. Пусть смотрит, если хочет. Это свободная страна.
— Человек, который подарил мне кольцо, уверял, что оно стоит столько же, сколько новая машина, — сообщила она ювелиру. — Представляете?
— Да. — Он отреагировал мгновенно, без запинки, и она вспомнила, как он сказал ей, что она в хорошей компании, что огромное число женщин приходило сюда, чтобы узнать неприятную правду о своих фальшивых сокровищах. Она подумала, что стоящий перед ней ювелир, несмотря на молодые годы, наверняка успел выслушать невесть сколько вариаций на одну и ту же тему.
— Да, наверное, представляете, — задумчиво произнесло она. — Ну, тогда вам понятно, почему я хочу сохранять кольцо. В следующий раз, когда кто-нибудь вскружит мне голову — во всяком случае, когда мне так покажется, — я достану кольцо и буду смотреть, пока не выздоровлю.
Она думала о Пэм Хейверфорд, у которой на обеих руках красовались длинные извилистые шрамы. Летом девяносто второго года муж, напившись, выбросил ее через застекленную дверь. Пэм подняла руки, защищая лицо. Плачевный итог шестьдесят швов на одной руке и сто пять на другой. И после этого она таяла от счастья, если какой-нибудь строитель или маляр пялился на ее ноги и присвистывал, когда она проходила мимо, и как это называется? Терпение? Или глупость? Жизнеспособность? Или амнезия? Рози для себя обозначила это явление как синдром Хейверфорд и надеялась, что ей подобное не грозит.
— Как скажете, мэм, — ответил ювелир. — Правда, мне неприятно выступать в роли человека, вынужденного постоянно сообщать дурные новости. Лично я считаю, что именно потому ломбарды пользуются такой гнусной репутацией. Мы почти всегда принимаем на себя отвратительную обязанность говорить людям, что многое совсем не так, как им представляется. А кому это понравится?
— Никому, — согласилась она. — Никому не понравится, вы правы, мистер?..
— Штайнер, — представился он. — Билл Штайнер. А мой отец — Абе Штайнер. Пожалуйста, вот наша визитная карточка.
Он протянул ей визитку, но она с улыбкой покачала головой.
— Вряд ли она мне понадобится. Хорошего вам дня, мистер Штайнер.
Она направилась к выходу. В этот раз она пошла по крайнему от двери проходу, потому что пожилой джентльмен продвинулся на несколько шагов к ней, держа в одной руке старый портфель, рвущийся по швам, а в другой — несколько потрепанных книг. Она не знала, собирается ли он заговорить с ней, но была уверена, что сама не имеет ни малейшего желания вступать с ним в беседу. Больше всего ей сейчас хотелось тихо и быстро выйти из ломбарда «Либерти-Сити», сесть в автобус и как можно скорее забыть, что она здесь побывала.
Она лишь смутно сознавала, что идет по той части магазина, в которой на пыльных полках по обеим сторонам расставлены группками небольшие статуэтки и картины, как в рамках, так и без них. Голова ее была поднята, но она не смотрела на что-то определенное: настроение ее совершенно не годилось для того, чтобы любоваться живописью или скульптурой, какими бы прекрасными они ни были. И тем неожиданнее оказалось то, что произошло. Она внезапно остановилась, словно ее дернули за плечи. Потом Рози вспоминала, что в первое мгновение, собственно, и не видела картины. Скорее, наоборот; картина увидела ее.
3
То мощное притяжение, которое излучала картина, не имело аналогов в предшествовавшей жизни Рози, однако она не сочла это чем-то странным — вся ее жизнь на протяжении последнего месяца тоже беспрецедентна. Да и сама притягательность картины не показалась ей — по крайней мере поначалу — ненормальной. Причина проста: после четырнадцати лет замужества, после четырнадцати лет с Норманом Дэниэлсом, — лет, проведенных за наглухо запертыми дверями, отрезавшими ее от всего остального мира, она разучилась понимать, что нормально, а что нет. Критерием правильности поведения мира в той или иной ситуации являлись для нее телевизионные драмы и фильмы, на которые изредка водил ее Норман (посещавший все без исключения фильмы с участием Клинта Иствуда). В пределах столь узких рамок реакция на картину представлялась ей почти нормальной. В теле- или кинофильмах герои часто не могли устоять на ногах от охвативших их чувств.
Впрочем, все это не имело никакого значения. Она ощущала лишь направленный к ней призыв картины и мгновенно позабыла и о неприятной правде о кольце, которую сообщил ей ювелир, и о намерении поскорее убраться из ломбарда, и о том облегчении, которое должна была бы испытать со своими натертыми ногами при виде автобуса голубой линии, тормозящего перед остановкой у «Горячего горшка», — позабыла обо всем. Одна и та же мысль вертелась в голове: «Посмотрите! Посмотрите! Разве это не самая замечательная в мире картина?»
Это было выполненное маслом полотно в деревянной раме около трех футов в ширину и двух в высоту.
Слева картину подпирали остановившиеся старые часы, справа к ней прислонился маленький обнаженный херувим. Повсюду стояли другие картины (старая пожелтевшая фотография Собора Святого Павла, написанные акварелью фрукты в вазе, гондолы, рассекающие рассветную гладь канала, картина охоты), но она ничего не замечала. Все ее внимание поглотила картина, изображавшая женщину на холме, и только она. И по сюжету, и по исполнению она мало чем отличалась от картинок, постепенно гниющих на полках ломбардов, антикварных лавок и придорожных сувенирных сараев, сотнями разбросанных по всей стране (и по всему миру, если на то пошло), однако эта картина притягивала к себе ее взгляд, наполняя разум чистым, возвышенным трепетом, который способны пробуждать лишь произведения высочайшего искусства: песня, вызывающая слезы, рассказ, позволяющий отчетливо увидеть мир глазами автора, стихотворение, переполняющее человека радостным ощущением жизни, танец, на несколько минут заставляющий нас забыть о неминуемой смерти.
Ее эмоциональная реакция оказалась настолько неожиданной, настолько горячей и совершенно не связанной с прошлой, полной практицизма жизнью, что в первый миг разум ее словно споткнулся, не зная, как справиться с этим непредвиденным всплеском чувств. Секунду-другую она походила на трансмиссию, резко переведенную на нейтральную передачу — двигатель ревет, как сумасшедший, но ничего не происходит. Затем срабатывает сцепление, и трансмиссия становится на свое место.
«Наверное, мне хочется повесить ее в своем новом доме, поэтому я так разволновалась, — подумала она. — Эта картина — как раз то, что мне нужно, чтобы он стал по-настоящему моим».
Она с жадной благодарностью ухватилась за подвернувшуюся мысль. Верно, в новой квартире будет всего одна комната, но ей обещали, что комната будет большая, с маленькой кухней в нише и отдельной ванной. В любом случае это первое жилище за всю жизнь, которое она по праву сможет назвать своим, и только своим. Это очень важно, и от этого все предметы, которые она подбирает для своего нового дома, тоже приобретают огромную важность… и первый предмет самый важный, потому что он задает тон всему остальному.
Да. Как бы ни расписывали ее будущую квартирку, все славословия не способны изменить тот факт, что до нее там проживали, сменяя друг друга, десятки одиноких бедных людей, и то же самое продолжится после нее. И все же новый дом станет для нее очень важным местом. Последние пять недель являлись неким промежуточным периодом, переходом от старой жизни к новой. Въезд в квартирку, которую ей обещали, — по-настоящему начало ее новой жизни, ее самостоятельной жизни… и эта картина, которую Норман никогда не видел, о которой не выносил своего безапелляционного суждения, картина, принадлежащая ей, станет символом новой жизни.
