И пожнут бурю - Дмитрий Кольцов
– Нет, самый настоящий урод здесь только ты! Ты сумасшедшая, бессердечная, эгоистичная тварь! Прямо как и твой Хозяин!
В этот момент прибежали надзиратели. Увидев быструю команду от Германа, они вмиг схватили Иштвана и оттащили к одному из двух кресел, стоявших в правом нижнем углу операционной, усадили в него, закрепили руки, ноги и туловище кожаными ремнями и отошли в сторонку. Кресло, в котором оказался теперь Иштван, напоминало одновременно кресло у зубных дел мастера и, вместе с тем, походило на пыточное устройство, применяемое для быстрого получения нужной информации из несговорчивых граждан. Второе определение ему явно подходило лучше.
Удостоверившись в том, что Иштван надежно закреплен в кресле и не сможет осуществить какие-либо ненужные действия, Скотт взял другой скальпель, поменьше, и подошел к нему.
– Ты не суди строго, – сказал он с иронией, – отпустить тебя я никак не могу. Ты запросто сможешь растрепать обо всех моих увлечениях всем своим знакомым, которые донесут это до своих уже знакомых, и так далее. Мне этого не нужно, я не хочу потерять свое место или, что еще хуже, пасть жертвой народного гнева, – он поочередно несколько раз посмотрел то на скальпель, то на Иштвана, после чего вновь отошел к столику и взял другой инструмент. – Что тебе требуется знать? А ничего, собственно. Ты зря сюда вообще зашел, мальчик. Ты мог спокойно уйти, когда я предоставил тебе такую возможность, однако ты, проявив совершеннейшую дурость, решил поиграть в бравого рыцаря и победить дракона, причем без оружия.
– А ты не дракон, – гневно сказал Иштван, – ты червь, гусеница, пожирающая листву, больше ты ни на что не годен. Когда Хозяин узнает о том, что ты здесь делаешь, он…
– Что он? – перебил его Герман. – Думаешь, стал бы я заниматься такими добрыми делами без одобрения нашего Хозяина?
На лице Иштвана отобразился все тот же первобытный ужас. Наблюдать его очень понравилось доктору, и тот довольно улыбнулся.
– Серьезно? Ты удивляешься? – продолжил Скотт. – Удивляться тут нечему. Наш Хозяин очень слаб здоровьем, а для поддержания здоровья недостаточно правильно питаться и спать. Необходимо принимать определенные лекарства. Эти лекарства я и разрабатываю, что, собственно, не секрет. Секретом был и останется способ их разработки.
– Ты испытываешь их на людях… – заключил Иштван и отчаянно опустил голову.
– Верно, – согласился Герман. – В этом мне отлично помогают добровольцы, которым я искренне благодарен. В особенности, самому живучему и самому ценному из них.
Тут он подошел к тому самому белому полотну и, язвительно улыбаясь, оттянул его в сторону, демонстрируя Иштвану скрытого за ней Мариуса Дурре. Он не сидел, не лежал и даже не стоял – он висел. Висел, будучи связанным по рукам, с разбитым носом и правой бровью, с черным кровоподтеком у того же правого глаза. В той же одежде, в которой был повязан надзирателями несколько недель назад, из-за чего дурно пахнул. Да и следует придавать ли значение такой мелочи, как запах, когда человек висит без сознания и подвергается чудовищным опытам сумасшедшего врача?
Увидев Мариуса, Иштван стал вырываться из кресла, только тщетно.
– Что ты сделал с ним? – завопил он так громко, что и без того пугливые санитары снова вздрогнули. – Ты убил его? Отвечай!
Скотт истерически расхохотался, и пока хохотал, успел подойти к большому столу с десятками маленьких склянок с надписями. Взяв одну из них, он кончил свой приступ и произнес с пугающей серьезностью:
– Я не такой дурак, как ты. Для меня неприемлемо расходовать нужный материал с такой быстротой. Он просто без сознания, когда его нескончаемая болтовня о справедливости начинает мне надоедать, я просто отправляю его ненадолго отдохнуть, после чего вновь пробуждаю, ха-ха-ха…
Подойдя к Дурре, Герман откупорил склянку и смочил жидкостью небольшой кусочек марлевой ткани, после чего поднес его к носу Мариуса и несколько секунд поводил из стороны в сторону, приговаривая:
– Пора просыпаться, месье Дурре, пора просыпаться…
Когда глаза Дурре медленно открылись, а голова зашевелилась, Герман убрал кусочек ткани, а склянку закупорил и отдал санитару, который вернул ее на прежнее место.
– Чем ты его пробудил? – со страхом в голосе спросил Иштван.
– Обыкновенным нашатырным спиртом, – презренно ответил Скотт и отошел от Дурре, дав время нормализовать состояние. – Будь мой сын врачом, то объяснил бы тебе, что это такое…Хотя, если бы он все-таки стал врачом, то не водил…дружбу…с таким выродком, как ты.
– Ты совсем не знаешь Мартина, он…
– Я не знаю? Как я могу не знать собственного сына, которого потерял? Я знаю его намного лучше тебя, поверь мне, мальчик!
– Он же не умер! Как можно говорить о нем так?
Герман снова рассмеялся. Иштван действительно не понимал, как отец Мартина, доброго и чувствительного, мог оказаться настолько жестоким и бесчеловечным. Будь у него немного свободного времени, он обязательно бы подумал над этим вопросом и, может быть, когда-нибудь даже нашел бы ответ. Но времени не было. И Иштван сомневался, что сможет покинуть шатер доктора живым. Пока Скотт смеялся и что-то бормотал, разъясняя, какой Иштван недальновидный тугодум, последний вдруг вспомнил свою беседу с комиссаром Обье, в которой тот четко определил натуру каждого человека, живущего в цирке. Натуру очень лживую, поистине актерскую, но актерскую не для того, чтобы действительно радовать людей своей игрой, а чтобы этой игрой прятать собственные настоящие чувства, потому что в Раю никому не дозволено горевать или страдать, разумеется, без позволения Хозяина. Посторонние же люди должны быть убеждены, что цирк – это истинный Рай, без кавычек, без лжи и надменности, но с искренностью и любовью ко всем, в том числе и друг к другу. На деле же, как подметил комиссар, основываясь на своих наблюдениях, практически все сотрудники цирка, представители всех рабочих классов и должностей, являются наиболее лживыми, пугливыми и жестокими существами, живущими за ширмой порядочности и веселья, призванного лишь зарабатывать громадные деньги. Точно такие же мысли возникли у Дурре, о чем он написал в своем дневнике, и впоследствии об этом же прочитал Моррейн. В эту минуту Иштвану захотелось оказаться на четверть века назад, когда цирк «Парадиз» только начал свой путь, предполагавший стать ровным и приятным, а по итогу ставший невероятно крутым, жестоким, тяжелым и страшным. Об этом Дурре как-то сказал и Иштвану в личной беседе. Артисты научились за столько лет искусно прятаться за ширмой и носить маски. Да и не только артисты, они лишь находятся на передовой в работе цирка, существуют и те, кто работает в
