Великий лес - Збигнев Ненацкий

однако, перед величием леса, простирающегося до самого неба, в человеке пробуждался страх и что-то вроде отвращения. Неприятной казалась Марыну мысль, что через минуту он должен будет спуститься с вышки, вскочить на коня и нырнуть в эту кипящую зелень, которая сомкнется вокруг него и над ним. Здесь, наверху, он понял, что его приговорили к заключению в специальной тюрьме, зарешеченной прутьями стволов и ветвей, что его вытолкали в такое место, откуда он не может и никогда не сможет вырваться на свободу, на пульсирующие движением улицы больших городов. Лес станет его домом и его стихией, как был стихией лесных зверей. Спустя какое-то время он одичает, мысль тоже станет ограниченной пределами леса, парализованной станет его воля. Жизнь будет сопряжена с ритмом леса — он почувствует, что такое весна, лето, осень, зима, поддастся чужой всемогущей власти, на лесных тропках разменяет часы и минуты своего существования. А потом лес поглотит его. Даже в эту минуту его затошнило при мысли, что он должен будет ехать по глубоким оврагам, слушая, как конские копыта хлюпают в вонючем болоте, что его охватит духота и облепят рои пауков и оводов, в рот и в глаза будут лезть тучи мошкары. Даже кобыла не любила углубляться в эту зеленую кипень, ускоряла шаг и замедляла его только среди просвечивающихся солнцем старых сосен. Кобыла тоже боялась леса и постоянно стригла ушами, хлестала себя по бокам длинным жестким хвостом.

Слезая с вышки, он ударился раненой рукой, и, когда вскакивал в седло, у него появилось подозрение, что те, кто сослал его в лес, может быть, знали, что лес отнимает душу и наполняет человека мусором древесных опилок. И забавной показалась мысль, что ведь он, Юзеф Марын, потерял свою душу много лет тому назад, может быть, возле дома Бернадетты Баллоу. А значит, ему, Марыну, нечего здесь терять, потому что он ничем не владеет, ничего ему жизнь не оставила, кроме чувства поражения и изумления по поводу измены Иво Бундера.

Домой он вернулся в сумерки. Соботы, похоже, не было дома, ни в одном окне не горел свет. Он зажег электричество в кухне, чтобы приготовить себе ужин, и тогда открылись двери из сеней. В кухню вошла жена Кулеши, Вероника, в тесном платьице с короткими рукавами. Неизвестно отчего, она вдруг показалась Марыну необычайно красивой — с шапкой черных густых волос, стройной шеей и огромными глазами, в которых он увидел ненависть.

— Для вас принесли телеграмму. Может, это важно, — сказала она тихо, сдавленным голосом. Он взял у нее заклеенный бланк телеграммы.

— Я хотел бы попросить у вас прощения, — начал он. — Я мог вчера повести себя иначе… Она попросту вышла из кухни, закрыв за собой дверь. Этот жест сказал ему то, что, может, не считали возможным выговорить ее губы: «Ты сволочь!» Он разорвал липкую ленту на телеграмме и прочитал: «Завтра или послезавтра. Роберт». Сердце его бешено заколотилось. Его охватила огромная радость. Чем-то почти нереальным показались ему впечатления, которые он еще не так давно пережил наверху, когда смотрел на лес. Уже через сколько-то там часов он окажется в забронированном для него номере отеля, получит инструкции, билет, паспорт с какой-нибудь новой фамилией, а может быть, сможет вернуться к той, которой пользовался до сих пор. Какой дурак выдумал для него имя Юзеф Марын? Не лучше ли звучало бы Кристофер Баллоу? Или то имя, которое было у него еще раньше?

В саду он нашел Хорста Соботу, который вместе с лесничим Кондрадтом расставлял ульи между цветущими деревьями. Он сообщил старику, что на какое-то время должен будет уехать и попросил присмотреть за его кобылой. Потом вернулся к себе, переоделся в костюм, упаковал в маленький чемоданчик самые необходимые вещи, набросил на себя плащ — и уже в ночной темноте, даже не замеченный Хорстом, выскользнул из дома и добрался до шоссе. Рефрижератор довез его до железнодорожной станции в Бартах, где почти до двух часов ночи он ждал скорый поезд.

Ранним утром, когда Вероника готовила завтрак, Хорст Собота, который брился на кухне, стоя перед маленьким зеркальцем, висящим на стене возле окна (он никак не мог привыкнуть бриться в ванной), сказал с упреком:

— Мы плохо сделали, что позволили уйти этому чужому человеку. Он, может, никогда сюда не вернется, а что я сделаю без него?

— Он оставил лошадь… — равнодушно пожала плечами Вероника.

Собота провел пальцем по губам, которые этим утром показались ему очень бледными.

— Это не обычный человек. Лошадь ему, может, и не нужна.

— Он оставил чемодан и много своих вещей…

— Они, наверное, нужны ему еще меньше. Ты не видела того, что я видел, и поэтому не знаешь об этом столько, сколько я.

— Он жил в лесничестве три недели. Я не заметила в нем ничего особенного. Потом он повел себя как сволочь. Как Кулеша. Как все.

С раскаленной электроплитки она сняла готовую яичницу и замерла, еще раз переживая В своем воображении ту минуту. От этих воспоминаний сердце ее начинало колотиться, ей хотелось кричать.

— Он не мог повести себя иначе, — спокойно сказал Хорст, делая вид, что не понимает, что чувствует Вероника. — Это очень плохой человек. Хуже, чем лес. Но он носит в себе такое зло, которое превращается в добро. Должно было совершиться зло, чтобы ты вернулась сюда. Вероника. Он это сделал. Он снова победил лес.

— Я не хочу жить с ним под одной крышей. Не хочу быть под одной крышей с человеком, который видел, как меня… — она замолчала. То, что она хотела сказать, не могло пройти через ее сдавленное горло.

Хорст Собота вытер полотенцем остатки мыла с лица и повернулся к Веронике, беззвучно смеясь беззубым ртом.

— Тут уж ты ничего не можешь сказать. Вероника. Я принес тебя из леса на собственных руках, обесчещенную и полураздетую. Теперь ты вернулась. Но перед этим ты меня убила. Я из-за тебя умер и три дня лежал в гробу. Он же меня воскресил. Потом он пошел в лес и боролся. Я видел его руку, разрезанную ножом, текущую из него кровь. Сегодня или завтра к тебе придет лесничий Кулеша, и ты потащишься за ним, как корова на веревке. Если по правде, то у меня остался только он, Юзва Марын.

Вероника вдруг поняла, что воспоминание о том, что случилось, лишает ее сил.

— Он не такой, как все, — размышлял вслух Хорст. — У него есть лошадь, седло и хлыст с рукояткой, сплетенной из ремня. Никогда я не