Джонатан Келлерман - Выживает сильнейший
– Это входит в мою работу.
Буквально через минуту раздался звонок от Майло.
– По словам коронера, на теле Латвинии никаких следов изнасилования. Хукс говорит, что у Монтеса на время убийства алиби.
– Хорошее?
– Не стопроцентное, но часто бывает так, что только у настоящих преступников есть железное алиби. Уборщик с семи до половины двенадцатого был в магазине спиртного. Это подтверждает владелец, у которого на Монтеса нет никаких жалоб. Потом он направился домой, к жене и детям – двум дочерям. Все трое клянутся, что сразу после полуночи Монтес улегся спать и больше никуда не выходил. Жена поднялась в три ночи в туалет, она видела его спящим. А в пять утра он разбудил ее своим храпом.
– Жена.
– Да, но Монтес не вызывает сомнений: они живут вместе уже тридцать пять лет, у него отличный послужной список во Вьетнаме, никаких претензий в полиции, ни одного задержания, даже за нарушение правил движения. Директор школы утверждает, что у Монтеса со всеми прекрасные отношения, всегда готов помочь и не боится лишней работы, заботится об учениках. Говорит, что перерезать веревку и уложить девочку на землю – поступок очень в его стиле. Пару лет назад мальчишка потерял от чего-то сознание, так Монтес сделал искусственное дыхание и спас его.
– Настоящий герой.
– Это еще не все: Хукс отыскал какого-то его вьетнамского сослуживца, живет в том же квартале. Монтес и в джунглях показал себя молодцом, спас шестерых солдат.
Куча медалей. Сейчас я четко вспомнил: вьетконговцы вздергивали трупы наших, а мы их срезали. Сработал старый синдром. Что же касается Латвинии, Хукс и Макларен беседовали с ее бабкой, та заявила, что девчонка неисправима, выходила из дома когда вздумается и слушать ничего не хотела. Никаких постоянных мальчиков, никаких банд. Просто глупышка, неустойчива, по словам соседей, ее легко было подбить на что угодно. Временами на нее находило, и она начинала петь, плясать, задирать юбку, раздеваться.
– Наркотики в крови не обнаружены?
– Заключение лаборатории еще не получено, но коронер сказал, что отметин от иголок на теле нет. Зато в носовой полости небольшие язвочки и кое-где рубцы на сердечной мышце, так что насчет кокаина можно не сомневаться. Я по-прежнему пытаюсь найти убийц глухих девочек в других наших подразделениях и попутно проверяю записку с буквами. То и другое пока безрезультатно. Похоже, DVLL – просто какая-то чушь.
– С одеждой Айрит что-нибудь вышло?
– Все возвращено родителям, а в карманах, если верить протоколу досмотра, ничего не было.
– Одежду вернули в соответствии со стандартной процедурой?
– Нет, но поскольку на ней отсутствовала сперма или какие-либо иные выделения убийцы, а отец девочки – шишка, то можно понять, как все происходило. – На мгновение Майло смолк. – Да, промах. В этом пункте адвокат убийцы нам спуску бы не дал.
– Не хочешь попросить Кармели показать тебе одежду?
– Думаешь, имеет смысл?
– Нет, наверное, но к чему допускать еще одну ошибку.
– Ты прав. Затрону этот вопрос, когда буду разговаривать с матерью. Я оставил Кармели записку, с почтением напоминая о необходимости встречи и прочее, но ответа пока не дождался. Полагаю, одежду уже закопали. Евреи хоронят одежду?
– Не знаю.
– Господь с ней. Ну ладно, я тебе звякну, если выясню что-нибудь. Спасибо, можешь выслать мне счет за то, что выслушал.
Сев в машину, я отправился в центр по Сансет – вместо того чтобы добраться куда быстрее по скоростной автостраде. Хотелось почувствовать город – от Бель-Эйр до Скид-роу. Проезжая мимо здания госпиталя, я вспомнил о годах работы в Центре педиатрии, где впервые познакомился с миром страданий и нечастыми радостями, выпадающими на долю врача. Затем мысли переключились на Гильермо Монтеса, отмеченного наградами страны за спасенные в джунглях человеческие жизни и вынужденного теперь за жалкие гроши работать уборщиком в школе.
У Эхо-парка Лос-Анджелес превратился в Латинскую Америку. Но уже вскоре на фоне неба вычертились силуэты небоскребов, и, проехав по клеверному листу дорожной развязки, я очутился в золотом сиянии полированного стекла и нержавеющей стали. Центр.
Офис Леманна на Седьмой улице оказался расположенным в приятном, сложенном из плит известняка шестиэтажном здании явно старой постройки. Прохожие в этой части города большей частью были одеты в костюмы из шерсти в тонкую полоску, нищих или бездомных нет и в помине.
Я оставил машину на платной стоянке и направился к зданию. Весь первый этаж занимала страховая компания со своим отдельным входом. Другие арендаторы пользовались общим лифтовым холлом с двумя стеклянными кабинами, прохладным, роскошно отделанным полированным черным гранитом, где витали запахи изысканного табака и дорогой туалетной воды.
Стойка охранника пустовала; висевший на стене перечень учреждений сообщал о том, что на втором и третьем этажах располагался частный банк «Америкэн траст», следующий этаж полностью принадлежал какой-то конторе, называвшей себя «Сити-клуб». Помимо них офисные помещения снимали инвестиционные фирмы, адвокаты, независимые аудиторы и, на самом верху, числившийся в списке почему-то «консультантом» Рун Леманн. По какой-то причине он предпочел не рекламировать себя в качестве психоаналитика.
Из соображений конфиденциальности по отношению к офицерам полиции и другим таким же застенчивым пациентам?
Двери лифта раскрылись, и я поднялся на шесть пролетов вверх. Высокие потолки коридоров, просторные, отделанные дубовыми панелями холлы, крытый толстым ковром пол. По обеим сторонам дубовые же двери с маленькими серебряными табличками. Из скрытых динамиков льется едва слышная спокойная музыка. На стенах – офорты со сценами охоты, через каждые пять-семь метров изящный деревянный столик со свежими цветами в стеклянных вазах. Никакого сравнения со спартанской простотой израильского консульства.
Офис Леманна, занимавший угловое помещение, располагался по соседству с какой-то юридической фирмой. На табличке только ученая степень и имя, без упоминания профессии.
Я попробовал ручку – дверь оказалась заперта, но справа от нее янтарным огоньком мерцала кнопка. После нажатия послышался негромкий сигнал, дверь распахнулась, и я вошел в крошечную приемную, где стояли два затянутых темно-синим бархатом кресла и небольшой диван в стиле английской дворцовой мебели конца семнадцатого века. На стекле китайского чайного столика разложены номера «Уолл-стрит джорнэл», «Таймс» и «Ю-эс-эй тудей». Голые, без всяких картин кофейного цвета стены. Мягкий рассеянный свет спрятанных в потолочных панелях ламп. Вторая дверь с точно такой же кнопкой и надписью «Нажмите, перед тем как войти».
Но сделать этого я не успел – дверь раскрылась сама.
– Доктор Делавэр? Доктор Леманн, – голос был тем же самым, что и в трубке, только чуть глуше и, пожалуй, печальнее.
Я пожал пухлую ладонь. Какое-то время мы молча изучали друг Друга. Высокий, седовласый, с крупными чертами лица и несколько округлыми плечами, придававшими его облику добродушный вид, Рун Леманн выглядел за пятьдесят. Под густыми кустистыми бровями прятались усталые карие глаза.
На нем был темно-синий клубный пиджак с золотыми пуговицами, серые, мягкой шерсти брюки, белая рубашка и свободно повязанный кремовый галстук. Из верхнего кармашка пиджака чуть небрежно свешивался уголок платка.
Одежда, безукоризненно выглаженная и явно дорогая, почему-то производила впечатление мятой. Пуговичные петли обметаны вручную, тонко, в одну нить прострочен воротник рубашки.
Леманн сделал приглашающий жест рукой. Сбоку от себя я успел заметить небольшую ванную комнату и, сделав два шага вперед, очутился в просторном кабинете с высоким подвесным потолком. Выложенные «елочкой» дубовые паркетины местами коробились. Из угла в угол на пол был брошен выцветший синий, по-видимому, очень старый персидский ковер. У дальней от меня стены стояли два таких же, как в приемной, кресла с серебряным, украшенным чеканкой столиком между ними. Рядом с массивным рабочим столом хозяина кабинета помещались еще два кресла. Высокие шкафы забиты книгами, но блики падавшего из двух узких окон света лишали возможности рассмотреть надписи на их корешках.
В эти забранные рубиново-красным бархатом окна стоило посмотреть. Огромные прозрачные плоскости современных небоскребов мало что скрывали от устремленного на них взора. Когда же строилось это здание, вид из него, должно быть, открывался на трубы дымоходов и тянущиеся до горизонта бескрайние зеленые поля.
Стены обиты сливочно-желтым шелком. На них ни привычных для кабинета дипломов в рамках под стеклом, ни лицензий, вообще ничего такого, что говорило бы о предназначении помещения или профессии его хозяина.
Еще одним жестом Леманн усадил меня в кресло, а сам расположился за столом, на крытой темно-оливковой кожей поверхности которого были расставлены серебряные чернильный прибор и стаканчик для ручек, пюпитр для бумаг и какая-то хитрая, опять же, по-видимому, серебряная конструкция, напоминавшая средневековый замок с амбразурами. Из темных проемов торчали конверты и свернутые в трубку листы бумаги.
