Альфред Хичкок - Истории, от которых не заснешь ночью
У самого края земли, выдающегося в море, размещалась тюрьма Сан-Квентин. Она напоминала ужасного дракона, расположившегося на скале и греющегося на солнце. Мы остановились у восточных ворот, где компания каких-то чокнутых, одетых во все черное, квакеров или меннонитов, молчаливым присутствием протестовала против смертной казни, чем они занимались с тех пор, как Чесман получил на нее право по ту сторону стены. При виде их во мне зашевелились какие-то мрачные тени.
— Старикан, давай-ка воздержимся сегодня, — предложил я в момент охватившей меня паники. — Приедем снова на следующей неделе посмотреть на такой же спектакль, только утром.
Виктору, высланному в Пэнэр-Сити, больше всего на свете хотелось посмотреть на этих бедолаг в черных костюмах. Когда они посмотрели в нашу сторону, он прыгнул на спинку своего сиденья и простер руки в стиле "Нагорной проповеди". В своих очках из черепашьей оправы, со сверкающими зубами, в шмотках за три сотни, он выглядел прямо Иисусом на дороге Голливуда.
— То, что делаете для этого несчастного, вы делаете для меня, закричал он голосом с апокалиптическими нотками.
Схватив за руку, я стащил его вниз на сиденье.
— Ради Бога, давай полегче, — пробормотал я.
Он разразился пронзительным смехом, дал мне сильную затрещину, а потом вытащил из внутреннего кармана американский флаг и начал им размахивать через ветровое стекло. Я заметил, как по его лбу катились капли пота.
— Мы живем в великой и прекрасной стране! — кричал он этой толпе черных ворон.
Потом он включил сцепление и начал раскачивать машину. Повернувшись, я увидел одного из этих типов в черном: он крестился. Вот средневековье-то! Не то, чтоб я их осуждал, а просто… каждому — свое.
Охранник, стоявший у решетки, нас направил к маленькому домику, деревянному, прислонившемуся к внешней стене ограды. Там мы встретили еще пятерых свидетелей: троих журналистов и одного здорового малого с сигарой во рту, очень похожего на эдакого политикана из Сакраменто, и еще одного военного с нашивками лейтенанта, у которого бляха на ремне и знаки отличия были такими, словно пролежали всю ночь в посудине с чистящим составом Эстик-Э-НЕТ.
Другой тюремщик попросил нас очистить карманы и вручил нам расписку в обмен на содержимое. Нам пришлось также снять ботинки, слишком тяжелые для флюороскопии, а затем по одному провели в совсем крошечную комнату на рентген, дабы узнать, не припрятал ли кто-нибудь из свидетелей фотоаппарат: администрация тюрьмы не желает щелчков фотоаппаратов, когда пули летят. В конце концов мы оказались внутри тюрьмы, обутые в ботинки, а в ноздри свербел запах дезинфицирующих и моющих средств, типичный для такой старой тюрьмы.
Политикан, у которого глаза напоминали танк, готовый идти на приступ, решил, что ему дозволено омерзительно шутить, но все сдержанно поставили его на место, даже журналисты. Мне представлялось, что, кроме тюремщиков-надзирателей, ни у кого не было обыкновения присутствовать на подобного рода казни. Офицер, совершенно рыжий, был так бледен, что его веснушки походили на мелкую дробь. Через некоторое время пришли еще пять охранников, чтобы официально значилось двенадцать свидетелей. У них был отупевший, дурацкий вид типичных надсмотрщиков, они зубоскалили, стоя поодаль, словно ребятишки, дающие пинка собаке. Мы с Виктором подошли поближе, чтобы послушать их.
— Кто сегодня отдает копыта? — спросил один.
— Я не знаю, газету не читал, — сказал, зевая, другой.
— Ты что, не помнишь? — удивился третий. — Это тип, который укокошил женщину в автофургоне около Саэлайнз.
— Ага, жену военного. Он ее изнасиловал и…
Ну точно собаки, получившие вкусный кусок, а потом повернулись сразу все вместе и уставились на лейтенанта. В этот момент как раз вошли несколько других и повели нас в комнату для наблюдения. Мы выстроились по двое, каждый эскортируемый надсмотрщиком, и неосознанно двинулись вперед строевым шагом, как если бы?аджюдан[2] нам задал нужный ритм. Я поразился тому, что весь напрягся, прислушиваясь к грохоту барабанов, покрытых крепом.
Построенная рядом с газовой камерой комната для наблюдения состояла из трех рядов стульев, расположенных амфитеатром и способная разместить дополнительных желающих, когда дела шли полным ходом. Шестиугольная комната была отгорожена от нашей тремя стеклянными перегородками, как бы опоясанными с наружной стороны медной перекладиной, немного напоминающей подставку для ног в салунах, но расположенной в то же время на уровне груди. Три другие перегородки были из стали, а та, которая находилась в центре, имела тяжелую кованую дверь, а две другие — потайное окошечко глазок.
Внутри той комнаты было только два массивных стула, вероятно, дубовых, с очень высокой спинкой, чтобы самые высокие могли прислониться затылком… Под каждым сиденьем я заметил ведро, насколько мне было известно, с соляной кислотой. По сигналу палач высыпал таблетки-пастилки цианистого натрия в шланг, расположенный наклонно, они падали в ведро, происходила реакция, высвобождавшая цианистый газ, и конец тем парням, которые сидели на этих стульях.
Свидетель, напоминающий политика, спросил густым баритоном, почему там два стула.
— А чтобы разом двоих прикончить, старик, — объяснили.
— Вы шутите, — возразил он, как бы отвечая, и я понял, что мысль ему нравится. — Интересно знать, почему не повернуть стулья к нам лицом, добавил он жалобным тоном нытика. — Мы же даже в самый ответственный момент не увидим его лица.
Настоящее чудовище, только что появившееся из скалистой горной пещеры, покрытый липкой, влажной чешуей. Ни за что на свете не хотел бы я, чтобы мои мысли перекликались с мыслями этого типа; это все равно что несколько раз пробовать отравленное питье, прежде чем его проглотить.
Мы прилипли глазами к этому отверстию, где находилась труба с пастилками, словно звери, прикованные запахом крови, когда вдруг дверь отворилась с шумом и впустила в газовую камеру охранника, тут же замершего по стойке смирно. За ним прошел священник, весь в черном, точно Зорро. Лицо его было вытянуто, как во время поста. Наверняка он был новеньким: ему стоило труда сдерживать волнение, и раза три он ронял на пол молитвенник.
Если бы не тишина, лейтенант, конечно бы, взорвался.
— Можно… можно подумать, театральная декорация, — сказал он мне.
— Но вызывать на бис звезду не придется, — замогильным голосом пошутил Виктор.
Вошел второй охранник. Он шел впереди приговоренного, который, казалось, был в шоковом состоянии. Я ждал того, что он начнет стонать, или, наоборот, начнет афишировать свое фасадное мужество, но нет, вид у него был просто человека, участника события.
На нем была рубашка, белоснежная, без галстука, с засученными рукавами, брюки же словно взяты с армейского склада. На вид ему казалось лет тридцать, волосы русые, ежиком. А самое ужасное, что я бы и не вспомнил никогда его лицо, если бы он не был похож на лейтенанта, который буквально носом впился в стекло рядом со мной.
А вот то, что я прекрасно помню, так это его руки. Поскольку он провел месяцы в камере смертников, руки у него были красными, потрескавшимися, опухшими, словно он собирал репу в Сан-Хоакин-Вэлли. И я вдруг заметил, что я думаю о нем в прошедшем времени.
Два тюремщика принялись выполнять свое задание: привязывание к стулу: широченный пояс вокруг груди, более узкие — для рук и для ног. Как они старались, пытаясь создать ему комфорт! На их вопросы он отвечал фразами, которые, само собой, я не слышал, но представлял себе: "Нет, ничего, не очень жмет, ребята. Надеюсь, что из-за меня вы не опоздаете на обед".
У него был такой извиняющийся вид, что у меня душу выворачивало наизнанку. И в то время, когда его привязывали к стулу над этим чаном смерти, он, бедолага, готовящийся к смерти, повернул голову, посмотрел через плечо и улыбнулся. Если у него были бы свободные руки, он бы мне сделал знак рукой, уверен в этом. Один из охранников с седыми волосами и грустными глазами, у которого был вид, словно он носил власяницу, похлопал его по щеке и удалился. Мол, у меня к тебе личной вражды нет, малыш, я свою работу делаю, вот и все.
После чего ритм процедуры ускорился, как удары вашего сердца, когда на улице в три часа ночи вы идете и эхо ваших шагов вас заставляет думать, что за вами кто-то крадется. Лицо директора тюрьмы появилось в одном потайном окошечке, священника и врача — в другом. Человек в сутане сделал рукой последний жест крестом, а врач, которого клятва Гиппократа звала защищать жизнь, жестикулировал, словно режиссер, как надо сделать, чтобы как можно спокойнее умереть.
Задержите ваше дыхание, вдохните глубже, и вы ничего не почувствуете. Конечно, цианистый газ поглотит все ваши внутренности, превратит их в горящую, обжигающую кашу, до последней клеточки разрушит ваши легкие, но, когда вы будете ерзать на стуле, вы уже не будете ничего чувствовать, это будет исключительно реакция ваших обнаженных нервных окончаний.
