Уоррен Мерфи - Последнее испытание
Одетый в розовую хлопковую рубашку и холщовые штаны, Билл здорово смахивал на ковбоя. На ногах — ручной работы сапоги из испанской кожи, купленные в Мехико-Сити на кредитную карту «Виза Голд». Белая стетсоновская шляпа с широкими полями была не какой-то там подделкой, а настоящей, из Голливуда. Галстук — со шнурочками с серебряными наконечниками, которые тихонько позвякивали в такт цокоту копыт. Ноги у Билла были длинные, мышцы — сухие, бугристые и напоминали перевитые узлами канаты. Рост достигал семи футов. И лишь Господь Бог знал, сколько он прожил на свете.
Никаким ковбоем Ром не был. Лицо — красное, точно породившая его земля, и все изрыто такими же морщинами и впадинами, как и склоны гор и холмов из песчаника, такими же мелкими трещинками, как и выжженная солнцем бескрайняя красная пустыня. Глаза постоянно щурятся от солнца, напоминают цветом красно-коричневую глину, что таится под слоем песка и дает жизнь злакам.
Проскакав еще мили три, всадник реагировал на красное уже не столь болезненно. Цвет песка и даже солнца поблек, и мужчине стало полегче.
Наконец впереди показалась изгородь, что-то вроде крааля. Ворота распахнуты настежь.
— Давай, Саншин, вперед! — подбодрил он уставшего коня.
Конь послушно перешел в галоп. Похоже, красное ничуть не трогало животное. Лошади вообще не различают цветов. Им неведомо, как болит и томится сердце. Лошади вообще счастливчики, думал всадник.
Билл Ром въехал в ворота, на верхней перекладине которых красовалась исхлестанная ветрами и временем надпись. Она состояла всего из двух слов, выжженных в дереве раскаленным железным прутом. Первое слово начиналось с буквы "С". Больше ничего различить невозможно. Второе слово гласило: «Резервация».
Показались первые хоганы[1]. Двери, как и положено, выходили на восток. И на каждой крыше торчала тарелка спутниковой антенны, вглядываясь в неправдоподобно синее небо.
— Теперь ясно, на что пошли мои денежки... — пробормотал Билл, впрочем, без всякой злобы.
Из первого же хогана вышел индеец в ярко-красной клетчатой рубахе и потертых джинсах «Левис». Взглянув на пришельца, он нырнул обратно и вновь возник на пороге — на сей раз с помповым ружьем. Угрожающе взмахнул длинным стволом.
— Это земля резервации, белый человек!
— Ну, по вашим тарелкам на крыше этого не скажешь, Томи.
Ружье так и выпало из крепких загорелых рук.
— Санни Джой! Ты что ли?..
— Я вернулся.
— А мы уж думали, больше тебя не увидим.
— С чего ты взял? Деньги я присылал исправно...
— Черт, а тебе известно, что к миллиону на нашем банковском счете мы даже не прикоснулись? Потому что он пришел из Вашингтона.
— Так, выходит, мои денежки целы?
— Само собой, Санни Джой. Добро пожаловать, дружище!
Билл, он же Санни Джой, поскакал дальше. Томи пустился следом, стараясь поспеть за коричневой лошадкой, бока которой плотно обхватывали длинные ноги Билла в сапогах с блестящими шпорами. Догнал и протянул всаднику банку с холодным прохладительным напитком «Тикейт»:
— Так что все твои денежки при тебе, Санни Джой.
— Похоже, этих баночек у тебя пруд пруди, — заметил Билл Ром, дернув за колечко на крышке.
— Надо же чем-то горло полоскать. Кругом одна пылища.
— Говоришь, много пыли?
— Она нас просто убивает, Санни Джой. Сам знаешь, а иначе зачем бы тебе проделывать весь этот путь сюда из края изобилия, которым ты вечно восторгаешься.
— Знаю, — мрачно кивнул Билли Ром. — Потому и вернулся.
Он приник к банке и одним глотком осушил ее.
— Пыль, несущая смерть хоганам. Убивает всех подряд.
— Слышал. Но вроде бы ее называют по-другому, — отозвался Санни Джой.
Томи сплюнул.
— Все это белые придумали, с ихней наукой.
— Я слышал, ее называют болезнью «Сан Он Джо».
— Да что они понимают, эти белые!
— И сколько уже умерло. Томи?
Индеец фыркнул.
— Проще назвать тех, что остались. Всего несколько человек, по пальцам перечесть можно. Мы вымираем, Санни Джой. Не все сразу, постепенно. И нет нам спасения. Эта пыль, «смерть хоганам», скоро сожрет нас всех.
— Потому я и вернулся.
— Спасти нас, да, Санни Джой?
— Если смогу.
— А получится?
— Честно говоря, сомневаюсь. Ведь все, что у меня есть, — только деньги и слава. А духам смерти на них вроде бы наплевать.
— Тогда, сдается мне, ты скоро уедешь отсюда. К чему рисковать, вдыхая эту смертоносную пыль?
— Если моему народу суждено погибнуть, значит, умрем вместе. Ведь я как-никак последний на этом свете Санни Джой. И потом, что у меня осталось на старости лет? Только деньги, чертова уйма денег. Да еще проклятая, никому не нужная слава...
Завидев лошадь, к хоганам потянулись мрачные индейцы. Многие были пьяны. Некоторые скептически усмехались.
— А ну, яви нам чудо, Санни Джой!
— Я уже давно не верю в чудеса. Счастливый Медведь.
— Слушай, Санни Джой, а ты встречался там с разными белыми знаменитостями?
— Да, да! С Сильвестром Сталлоне или Арнольдом Шварценеггером, а?..
— Ясное дело, встречался. Но никогда не променял бы нашего краснокожего ни на одного из этих парней, — ответил Ром.
— А правду говорят, что ты среди них самый знаменитый? А, Санни?
— Как на твой взгляд, похож я на знаменитость, Гас Джонг?
Индейцы умолкли.
Они миновали еще один хоган: оттуда никто не вышел, Билл спросил:
— А здесь кто умер?
Ему перечислили имена. Он опустил голову и устало сощурился.
— Стало быть, душа Ко Джонг О отлетела? — заметил он.
— А ты выглядишь усталым, Санни Джой.
Билли Ром поискал глазами гору Красного Призрака, скрытую где-то в туманном мареве, в тени Шоколадных гор.
— Устал. Чертовски устал, — пробормотал он. — Ведь я уже старик. И вернулся наконец домой. Навсегда... — Затем, понизив голос до шепота, добавил: — Навеки, чтоб остаться здесь с духами предков. Моих славных предков, коим я обязан не только жизнью.
Глава 2
Его звали Римо, и он не понимал, что происходит. Ясно одно — он уснул. Но теперь в тишине и темноте ночи, приносящей сквозь Распахнутое окно спальни вместе с порывами ветра слабый солоноватый привкус Атлантики, Римо никак не мог разобрать, сон это или явь.
Он был мастером Синанджу, а потому спал не как обычный человек. Какая-то часть его мозга никогда не отключалась, но в целом сон был более глубоким, чем у остальных людей, и просыпался он всегда отдохнувшим и бодрым. Да и снов теперь он почти не видел. Нет, конечно, они ему снились. Всем людям снятся. Даже тем, кто посвятил свою жизнь освоению боевых искусств Синанджу — главному и самому совершенному из всех видов борьбы. Однако, проснувшись, Римо почти никогда ничего не помнил.
Но если это сон, то он его ни за что не забудет. Слишком уж важные события в нем происходили.
Откуда-то из глубины комнаты, которая то появлялась в лунном свете меж облаков, то исчезала, явилась женщина.
Никогда не дремлющая часть сознания Римо отметила ее появление тотчас, как только та подошла и остановилась у изножья татами. Она попала сюда не через дверь и не через окно, Римо очень удивился и проснулся — внезапно и резко. Так обычно захлопывается мышеловка.
Он сел. Глаза постепенно привыкли к царившей в комнате темноте. И та, вечно недремлющая часть сознания, предупреждавшая о появлении в комнате постороннего, тут же отключилась. Зато ожили все остальные органы чувств.
Они твердили, что он в спальне один. Уши не различали ни малейших звуков — ни биения сердца, ни слабого, эластичного шелеста легких, ни шума крови, бегущей по жилам, венам и кровеносным сосудам. Обоняние раздражали только привычные запахи ночи — еле уловимый аромат моря, вонь выхлопных газов да запах подстриженного газона на лужайке под окнами.
Но он видел эту женщину! Она смотрела на него сверху вниз. Спокойное лицо — нежный белый овал в обрамлении длинных темных волос. Камея... Юная и как бы вне возраста, красивая и в то же время — не слишком.
А глаза — печальные, печальные...
Женщина стояла босиком у плетеной циновки, и, хотя лицо ее Римо видел вполне отчетливо, разглядеть фигуру никак не удавалось. Вроде бы и одежды на ней никакой не было... И в то же время нагой она не казалась. Нет, это не женщина. А наверняка некий ангел, которому не пристали такие понятия, как красота, одежда или тело...
Римо вытянул ногу, чтобы прикоснуться к женщине.
Нога провалилась в такую бездонную и абсолютную тьму, что он тут же испуганно ее отдернул.
А женщина вдруг заговорила:
— Я просто смотрела, как ты спишь... — И улыбнулась, еле-еле, краешками губ. Несмотря на некую робость и неуверенность, улыбка получилась теплой и нежной. — Ты вырос... и стал таким красавцем.
— Так ты моя мать? — спросил Римо, слегка запнувшись на последнем слове.
Печальные глаза просияли.
— Да. Я твоя мать.
