Сэм Тэйлор - Амнезия
Теперь, лежа на широкой двуспальной кровати Ингрид, Джеймс снова ощущал ту же печаль, ту же сладкую горечь. Он думал о потерянной пластинке, обо всех оставшихся позади подружках, о времени, пролетевшем после учебы в университете. Тогда ему было девятнадцать, сегодня исполнилось тридцать. Под звуки «You Can't Say No Forever» Джеймс спрашивал себя, был ли в прошедших годах хоть какой-нибудь смысл? В его прошлом, его воспоминаниях?
Неудивительно, что он так любил эту группу. В их песнях радость от того, что ты молод, что ты жив и беззаботен, приглушалась скрытыми сожалениями и тайными страхами. Слушая музыку, Джеймс видел перед собой воду канала, постепенно меняющую цвет с наступлением сумерек.
Почти все утро Джеймс размышлял о своем новом возрасте. Неужели он успел прожить на свете целых тридцать лет? Джеймс пытался вспомнить, чем был наполнен каждый год из этих тридцати. Гораздо проще было бы вытащить из-под кровати коробки, но Джеймс не решался. Он так давно к ним не прикасался, что теперь испытывал перед коробками необъяснимый страх.
Сосчитать годы между четырьмя и восемнадцатью оказалось несложно. (По-настоящему никто не помнит первых, очень важных трех лет, когда тебя извлекают из материнской утробы, ты учишься ходить, а затем и говорить.) Однако потом в памяти все смешалось. В двадцать один закончил университет. В двадцать пять встретил Ингрид. Годы летели так быстро, так неуловимо! Джеймсу казалось, что он намеренно подгонял время, что год за годом его единственным желанием было заставить себя что-то забыть. Что-то, о чем он не решался думать даже теперь.
Джеймс лежал на кровати, а мысли роились вокруг. Он не мог различить их в темноте, но они жужжали и кружились, доводя до тошноты. Джеймс закрыл глаза, однако сон не приходил. Он вспомнил стихотворение Филиппа Ларкина, которое проходил в школе. «Утренняя серенада». Поэт писал о страхе смерти, который охватывает его в темные предутренние часы. Слова Джеймс забыл, помнил лишь настроение, а еще свои чувства, когда впервые прочел эти стихи в сером и мрачном классе.
С колотящимся сердцем Джеймс сел на кровати и вгляделся во тьму. Яркий свет проникал в комнату сквозь щели жалюзи. По сравнению с ним все остальные предметы в комнате казались темнее, чем были на самом деле. Внезапно Джеймс осознал, что не видит собственного тела. Даже руки, которую только что поднес к глазам. Вот о чем он так боится вспоминать: о смерти, небытии! Джеймс медленно и осторожно выдохнул. Нет, при чем тут смерть? Его пугало смутное жужжание, непрерывный гул в голове, но источник этого гула был не в будущем, он пришел из его прошлого…
Джеймс не заметил, как провалился в сон, но спустя какое-то время проснулся от голода. Тело покрывал пот. Джеймс потащился к холодильнику и наполнил тарелку салатом «цезарь», который Ингрид приготовила накануне. Затем включил телевизор и стал смотреть Тур де Франс. Велосипедисты пересекали Пиренеи. Солнце играло в темно-зеленой хвое сосен, на высоких пиках сиял снег. Такой яркий, прохладный и твердый. Эх, оказаться бы сейчас там, наверху, подумал Джеймс.
Ингрид вернулась около семи. Спросила, как он провел день. Джеймс ответил, что скучал. Он не стал говорить Ингрид о своих темных мыслях. Рядом с ней Джеймс стыдился недавних страхов. В отличие от него Ингрид была оживленна и говорлива. Она сообщила, что сегодня ее пригласили на ланч. На секунду Джеймс вообразил, будто Ингрид хочет признаться в том, что завела любовника, но предполагаемый любовник оказался «охотником за головами» из конкурирующей фирмы. Он предложил Ингрид возглавить новый офис.
— Угадай, где?
— Откуда мне знать, — пожал плечами Джеймс.
— Ну угадай!
— Мадрид? Барселона? Париж?
— Лучше! По крайней мере для меня.
— Где?
— Уотерлэнд!
В этом пригороде к северу от Амстердама Ингрид выросла, а ее родители жили там и сейчас. Тихое и зеленое местечко. Сплошные поляны, гаражи и детские площадки.
Джеймс подавил улыбку. Он видел, как боялась Ингрид сообщать ему эту новость, и не хотел дразнить ее. Она попросила Джеймса поставить в холодильник бутылку шампанского. Ей нужно обсудить с ним кое-что, а потом они выпьют и поужинают в ресторане.
Однако в тот вечер им не суждено было выйти из дома. Приняв душ, Ингрид зажгла свечи, разлила шампанское и заговорила о том, каким видит их с Джеймсом совместное будущее. Большой современный дом с садиком неподалеку от дома ее родителей. Она будет работать в новом офисе, он устроится в фирму ее отца, которая занимается почтовой рекламой (отец готов предложить Джеймсу ответственный пост, хоть Джеймс и новичок в рекламном бизнесе). Через пару лет, когда все устроится, они заведут малыша. Будут работать неполный день и вместе ухаживать за ребенком, а если захотят поужинать в ресторане, ее мать присмотрит за внуком. По выходным они будут совершать длинные пешие прогулки и приглашать друзей на барбекю. Сам подумай, как замечательно все устраивается!
— Ну, что скажешь? — спросила Ингрид.
Джеймс промолчал. Он не знал, как объяснить Ингрид, почему придуманное ею будущее его пугает. В конце концов, все так живут, в таком образе жизни нет ничего недостойного. Жизнь ставила его перед выбором. Неопределенность, свойственная молодости, миновала. Перед ним лежало будущее, расчерченное прямыми серыми метками, а где-то вдали маячил неизбежный конец. Ему казалось, что он проспал годы, а теперь его неожиданно разбудили.
Джеймс не стал говорить всего этого Ингрид.
— Послушай, Ингрид, — начал он, — ты можешь делать все, что захочешь. Если ты дорожишь новой работой, не отказывайся от нее. Я понимаю, для тебя это большой шаг вперед. Но, Ингрид, я не хочу жить в Уотерлэнде. Не хочу работать в фирме твоего отца. Прости, я не готов к тому… к тому, что ты предлагаешь.
Глаза Ингрид потемнели, потом она заплакала.
Проспорив до утра, они так и не смогли договориться. Раздражались, выкрикивали злые слова, причиняя друг другу боль. Около трех Ингрид отправилась спать, а Джеймс, просунув ногу в гипсе между перилами, уселся на бетонный пол балкона и закурил сигару — подарок отца Ингрид на прошлое Рождество. Вообще-то Джеймс не курил, но после разговора с Ингрид испытывал насущную потребность занять чем-нибудь рот и руки, подхлестнуть мысли. Он сидел на балконе, выдыхал дым в ночную тьму, слушал, как Ингрид всхлипывает во сне, и размышлял о том, что происходит с его жизнью.
~~~
Наутро Джеймс проснулся около десяти, когда Ингрид уже ушла на работу. Постель дышала жаром. От сигар в горле саднило. Джеймс выпил целую бутылку воды, поел хлопьев с молоком, прожевал несколько виноградин и воспользовался ингалятором. Затем вспомнил о таблетках от аллергии. Он прозевал несколько приемов и теперь терзался смутным чувством вины. По крайней мере пока все обошлось. Немного тошнило. Джеймс ощущал себя разбитым и по-прежнему не знал, что делать с собственной жизнью. Он поставил «16 Lovers Lane» на повтор и откинулся в кресле.
Он прослушал диск пять или шесть раз подряд. Когда-то Джеймс хорошо знал эти песни, и сегодня восприятие музыки не слишком отличалось от давнишнего. Пожалуй, звук казался менее насыщенным, но Джеймс решил, что все дело в разнице между винилом и CD. Да, еще не хватало одной песни. То в строке одной, то в аккорде другой он слышал отголосок знакомой темы. Скорее всего, его песня просто с другого альбома.
Джеймс не помнил ни мелодии, ни слов. Память сохранила лишь странную горько-сладкую печаль, легкие аккорды акустической гитары и низкий мужской голос.
Почему-то мелодия воскрешала в памяти странную картину: улица, длинный ряд домов, сизая ночная темень. Юноша и девушка, а возможно, мужчина и женщина бредут по тротуару, обнявшись. Она нежно склоняет голову ему на плечо. Под фонарем стоят двое полицейских. Ни начала, ни продолжения, словно стоп-кадр в кино. Только улица и мелодия на заднем плане.
Почему он не может вспомнить? А ведь Джеймс был уверен, что его песня именно с этого альбома! И почему оттого, что песни на альбоме не оказалось, ему так тревожно?
Оставшуюся часть утра Джеймс щелкал пультом, переключаясь с канала на канал, плутая между Си-эн-эн и X — между бессмысленным насилием и бессмысленным трахом. Он пил воду со льдом, почесывал спину мухобойкой, съел несколько маслин и выплюнул косточки в мусорное ведро. Джеймс изо всех сил старался забыть мелодию, но она засела глубоко в мозгу и жужжала, словно назойливая муха.
Чем дольше он вслушивался в слабые колебания воздуха в молчащей квартире, тем яснее понимал, что это не мелодия. Звук скорее напоминал постепенно уплывающую радиоволну. А потом и она рассеялась, словно стерлась под наплывом атмосферных помех или того смутного гула, который преследовал Джеймса со вчерашнего дня.
