Эрик Ластбадер - Белый ниндзя
У ближайшей к Сендзину девушки была безукоризненная фигура и изумительная кожа. Мышцы плотные, и в них какая-то милая округлость, свойственная юности. Маленькие груди стоят торчком, а узкий треугольник волосков на лоне выставил бы напоказ больше, чем он скрывал, если бы это место осветить хорошенько.
Сейчас девушка сидела на корточках. В руках она сжимала множество крохотных фонариков, на которых было написано «Шелковый путь» — название заведения. Она предложила один Сендзину, но он отрицательно покачал головой. Мгновенно за спиной послышалась суета, и целая свора бизнесменов так и ринулась к ней, вырывая из ее рук фонарики.
Когда они были розданы, девушка изогнулась так, что ее груди торчали прямо вверх, повторяясь во множестве зеркал, укрепленных на потолке. Это зрелище напомнило Сендзину однажды виденную им скульптуру, на которой волчица с отвислыми сиськами кормит Ромула и Рема.
Балансируя на пятках с легкостью акробата, девушка начала раздвигать ноги. Это был кульминационный момент номера, называемый по-японски токудаши и обычно именуемый в среде любителей порношоу «раскрытием».
Со всех сторон Сендзина послышались легкие щелчки крохотных выключателей, и повсюду зажглись фонарики, как светлячки в густой пшенице. Кто-то за спиной громко сопел. Сендзин был уверен, что глаза всех в клубе были прикованы к одной точке — между ног девушки. Лучи фонариков пытались проникнуть в эту святая святых, когда девушки двигались по сцене, широко расставляя ноги. Очень непросто ходить подобным образом. Освоить это искусство не менее сложно, чем научиться прыгать в воду с вышки или играть в гольф, и искусство это не в меньшей мере достойно восхищения.
Сендзин наблюдал, как играют мышцы на ногах девушки, когда она медленно скользит по периметру сцены с легкостью «человека-змеи» в цирке. И все это время ее лицо сохраняло самое безмятежное выражение, как будто она была царицей или богиней, воздействующей своими чарами на всех этих смертных вокруг нее. И покуда ее ноги разведены таким образом, эта девушка — как и другие из группы — сохраняла магическую власть, которую так же трудно объяснить, как и описать. Сендзин, абсолютно не чувствительный к этой эрогенной зоне женского тела, всегда поражался ее власти над другими мужчинами.
Внезапно и ослепительно зажглись огни, разрушив трепетную, благоговейную тишину. Тяжелый рок грянул с прежней силой, девушки вновь облачились в свои хламиды, обретая прежнюю таинственность. На лицах их царил покой и полная отрешенность от всего происходящего.
Но Сендзину было недосуг размышлять над ловкостью, с которой танцовщицы управляются со своими эмоциями. Он уже пробирался по залитому красным светом лабиринту коридоров, расположенных за сценой.
Найдя нужную дверь, он проскользнул сквозь нее в крохотную комнатушку и растворился в ее тьме. Теперь можно спокойно заняться приготовлениями. На задней стене он обнаружил окно, покрытое слоем грязи и забрызганное краской, очевидно, во время ремонта, которую никто не удосужился стереть, поскольку окно это никого не интересовало. Проверил, не заперто ли оно. Нет, не заперто, да и размеры его вполне подходящие.
Удовлетворенный осмотром, Сендзин вывернул лампочки вокруг большого зеркала на стене. Теперь в комнате не было никаких источников света. Подумав, он ввернул одну из лампочек на старое место.
Когда Марико, та танцовщица, что была предметом внимания Сендзина, вошла в свою уборную, она увидела его сразу, но не поняла, что это такое, приняв за рисунок на одной из афиш и плакатов, развешанных по стенам: косой свет единственной лампочки бросал острые тени, и лицо его казалось плоским и нереальным, как вырезанный из бумаги силуэт.
Она думала о власти — той самой, которой обладала здесь и более нигде в ее скромной жизни. В этой загадочной власти скрывалась некая парадоксальность, но она терялась в догадках о том, что это такое и, еще важнее, как можно воспользоваться этой властью, чтобы подняться на более высокий уровень, нежели тот, которым ей приходилось довольствоваться ныне.
Однако надо бы овладеть искусством терпения. Надо бы, но, видно, теперь уж не суждено.
Сендзин отделился от тени, отбрасываемой дверью, которую Марико открыла, войдя в комнату. И вот он двинулся на нее, закрывая свет, угрожая поглотить ее всю, как будто он был злой стихией, хлынувшей на нее из теней этой комнаты.
Марико, все еще пораженная до глубины души тем, что человек с плаката ожил, открыла рот, чтобы закричать, но Сендзин захлопнул его ударом кулака. Девушка обмякла в его руках.
Сендзин утащил ее в угол и распахнул полы ее широкого одеяния. В руке его оказалось лезвие, нагретое теплом его тела. С помощью этого лезвия он начал аккуратно вырезать из ее одежды квадраты ткани по определенной системе. Затем сложил обрезки нужным ему образом.
Какое-то мгновение хмурый взгляд Сендзина изучал это роскошное тело, как бы для того, чтобы запечатлеть его в памяти. Потом он опустился перед ней на колени, завел ей руки за голову и связал кисти рук полоской белой ткани. Другой ее конец он обмотал вокруг стояка водяного отопления и крепко натянул, так что тело Марико оказалось как бы распятым.
После этого Сендзин достал такой же кусок ткани, один его конец обмотал вокруг собственного горла, а второй зацепил за стояк и крепко привязал, предварительно смерив глазами расстояние и найдя место, к которому привязать. Затем он расстегнул брюки и залез на нее, впрочем, без особого пыла и неистовства. Не так-то просто оказалось внедриться в нее, но боль, которую он при этом чувствовал, странным образом подстегивала его.
Наконец Сендзин задышал часто и порывисто, как дышали мужики в клубе во время номера Марико. Но он не чувствовал ни в своем теле, ни в теле Марико ничего похожего на чувственное волнение. Напротив, он ощущал себя, как обычно, пленником собственного сознания, и его мысли все вертелись и вертелись вокруг проклятого вопроса, как крысы в лабиринте.
Вспышки света и тьмы, жизни и смерти сплетались в его сознании и превращались в тошнотворно мелькающий фильм, который он знал назубок. В этом фильме — его вторая жизнь, как вторая кожа. Она дышит и существует сама по себе, поверх его обычной кожи, состоящей из плоти и крови.
Не в силах выносить образы и то, что они символизировали, Сендзин спустил ниже свое туловище и голову. Теперь с каждым движением его ритмично движущегося тела повязка на шее затягивалась все туже и туже.
Он уже приближался к завершению полового акта, и петля на шее, вызывая все больше и больше кислородное голодание, посылала по всему телу волны чувственного наслаждения, от которого низ живота и бедра налились свинцовой тяжестью.
Только находясь на волосок от смерти, Сендзин чувствовал, что живет полной жизнью. Только в такие моменты пространственно-временной континуум казался ему чем-то реальным, а не иллюзорным. Покой и уверенность можно обрести лишь балансируя на лезвии меча — вот на этой простой, но могучей идее строится Кшира — учение, которое исповедовал Сендзин. Когда ты на волоске от смерти, гласит это учение, нет ничего невозможного.
Человек взглянул в лицо смерти, — и реальность, в которой он жил прежде, разлетается на кусочки, и он автоматически начинает строить новую, причем часто на совершенно других основах. Эпифания — максимальное приближение восточного человека к христианскому понятию откровения — случилась в жизни Сендзина довольно рано и радикально изменила ее течение.
Уже почти умирая, Сендзин кончил. Мир растворился вокруг него, и он, припав к открытому рту Марико, вдыхал в себя ее аромат, уникальный у всякого человеческого существа. С жадностью, как зверь на водопое, он упивался ее дыханием.
Потом поднялся, распуская одной рукой кусок ткани, обмотанный вокруг горла, а другой механически застегивая ширинку. На лице его было какое-то пустое выражение, странным образом напоминающее выражение лица Марико, когда она, закончив номер, стояла лицом к зрителям.
Теперь, когда все кончилось, Сендзин чувствовал какую-то потерянность, острую депрессию, отдающуюся во всем теле, как физическая боль. Он понимал, что, возвращаясь с небес на землю, наверно, и невозможно чувствовать себя иначе.
В его руках опять появились острые лезвия, которые были его всегдашними спутниками, согреваясь током его теплой крови. То, что он прежде сделал с одеждой Марико, он теперь делал с ее кожей, разрезая ее на аккуратные квадраты, точными движениями художника проводя острой сталью вдоль и поперек этого тела, некогда роскошного, а теперь безвозвратно испоганенного. Занимаясь этим делом, он нараспев декламировал священные тексты. Его глаза превратились в узенькие щелочки, он раскачивался, как священнослужитель во время религиозного таинства.
Когда все было завершено, ни единая капля крови не попала ни на его руки, ни на одежду. Сендзин достал из внутреннего кармана листок бумаги и, окунув кончик лезвия в лужицу крови, собравшейся на полу, написал на нем: «ЭТО МОГЛА БЫ БЫТЬ ТВОЯ ЖЕНА». Хотя он двигал рукой довольно проворно, ему все-таки пришлось несколько раз обмакивать лезвие в кровь, прежде чем он закончил писать. Когда он дул на алые буквы, чтобы они скорее подсохли, его пальцы дрожали: вероятно, это была запоздалая реакция на пережитое волнение. Скатав бумагу в шарик, он засунул его в рот Марико.
