Калеб Карр - Ангел тьмы
Безусловно, именно это желание двигало теми, кто направлялся сейчас к моей лавке, рассчитывая обзавестись куревом, столь необходимым долгими часами за игорным столом или в танцзале. Более мрачные поводы исключались самой погодой. Легкие касания мягких и невесомых ладоней ночного воздуха обволакивали мятущуюся душу — и вот она уже рвется в город, точно бродячая псина, почуявшая кость в глубине мусорного отвала у скотобойни. Большинство таких порывов так ни к чему, разумеется, не приводили, но это неважно: и само по себе это — странное удовольствие, дать себе поверить, что на грязных трепаных улицах Большой Луковицы возможно все, а если искомое не отыщется сегодня, тем больше поводов возобновить попытки завтра.
Знакомое чувство — сколько раз я думал так же, пока не достиг нынешнего, весьма прискорбного состояния. Вечная перспектива однажды вместе с кашлем выплюнуть собственное легкое изрядно омрачила мое существование на этом свете, поскольку мало приятного в его утехах, ежели повсюду, куда бы ни шел, за тобой тянется след крови и гноя, словно ты — какой-то жалкий израненный зверь. Но память моя никуда не делась, и, разумеется, я отлично припоминаю обжигающий восторг тех ночей, ту свободу, когда ты — сам по себе, а весь мир лежит покорно у твоих ног. Да нет, уверен, и вы, даже с таким жутким кашлем, как мой, в ту ночь не вернулись бы под крышу, не будь у вас на то чертовски серьезного повода. Стараниями мистера Джона Скайлера Мура у меня такой повод имелся.
Он пожаловал ко мне около часа назад, пьяный, как извозчик (что для человека, с ним знакомого, вообще-то не сюрприз), долго изливал желчь на малодушие редакторов, издателей да и всего американского народа совокупно. Послушать его (точнее, послушать вино и виски в нем), так этой стране сказочно повезло, коли она эдак развилась, как сейчас: столько тайного ужаса, трагедий и увечий искалечили наше общество. Учтите, по мне — он говорит дело; слишком много лет прослужил я в доме нашего общего друга, видного алиениста доктора Ласло Крайцлера, чтобы теперь списывать мрачные речи мистера Мура на пьяный бред. Но, как это часто бывает со всеми пьянчугами, гость мой отнюдь не собирался предаваться вселенской тоске вечно: он явно искал конкретную жертву, и в отсутствие кого-либо еще становилось совершенно ясно, что подойду и я.
Всему виной стала книга, которую он писал последние месяцы — с самого дня смерти президента Рузвельта. Я читал ее, как и все мы — и мы поделились с мистером Муром мнениями касательно его труда, и пожелали ему удачи, но никому из нас, включая доктора, и в голову не пришло, что автор всерьез намерен отыскать для нее издателя. В рукописи излагалась история расследования убийств, совершенных Джоном Бичемом, — первое дело, которое выпало вести вместе доктору, мистеру Муру, мисс Саре Говард, братьям-детективам Айзексонам, Сайрусу Монтроузу и мне. История эта вышла настолько интересного свойства, что ни один издатель в здравом уме не осмелился бы предложить ее публике. Это верно, многие не прочь пощекотать себе нервишки, почитывая что-нибудь эдакое на сон грядущий, но ведь всяким вкусам есть предел, а история Бичема решительно не вписывалась ни в какие ворота — для тех-то дней и того века. Может, ее и следовало рассказать, как того требовал мистер Мур, но сколько в нашем мире таких историй, которым не суждено быть рассказанными лишь потому, что люди не готовы слушать?
Первую ошибку я совершил, когда поделился этим соображением с мистером Муром.
Тот наградил меня редким своим взглядом — тяжелым, исполненным гнева. Джона Скайлера Мура я знал лет с одиннадцати — стало быть, уже года двадцать четыре — и, пожалуй бы, встал в тупик, спроси меня кто, известен ли мне более справедливый, порядочный и вообще добрый человек. Но хлебнуть ему довелось много чего, и, как это частенько бывает, в душе его образовалось клокочущее озеро боли и горечи, кои подчас не могут не выплеснуться наружу. На моей памяти вызывало подобные всплески всякое, но никогда еще так сильно, как в тот вечер: он жаждал рассказать миру историю Бичема и люто ярился на всех, кто пытался воспрепятствовать ему, даже не говоря о тех, кто попробует эту причудь хотя бы понять. А в данном случае — к несчастью — этим кем-то выпало быть мне.
А ведь он был уже немолод, мистер Мур, совсем немолод — багровые складки на его шее, подпираемые накрахмаленным воротничком, выдавали, как он прожил свою жизнь; однако глаза горели той же яростью, что вспыхивала всякий раз, когда обладатель их сталкивался с несправедливостью или же с тем, что считал глупостью. И отступит он при этом, заметьте, в свои шестьдесят с гаком не больше, чем в моем возрасте. Зная все это, я прикинул, что долгой проповеди мне не избежать, а потому вскарабкался по деревянной лестнице и с полки изъял внушительную банку, где хранилась особо недешевая смесь превосходных табачных листьев из Турции и Джорджии. После чего я выставил второй плетеный стул под небольшой полосатый навес, что прикрывает обе мои витрины — «С. ТАГГЕРТ, ТАБАЧНИК, ОТБОРНЫЕ ИМПОРТНЫЕ И ОТЕЧЕСТВЕННЫЕ СМЕСИ» наилучшим сусальным золотом — и принялся набивать товар в гильзы из вкуснейшей английской бумаги. В таком-то антураже мы вдвоем и расположились, а майский ветерок тем временем уносил уличное зловоние к восточным пределам города.
— Так что же, Стиви? — объявил великий журналист тем тоном, за который его не раз увольняли из газет по всему Восточному побережью. — Если я правильно тебя понял, в конце концов и ты готов влиться в заговор молчания вокруг кошмаров частной жизни наших добропорядочных соотечественников?
— Не желаете ли закурить, мистер Мур? — поинтересовался в ответ ваш покорный заговорщик поневоле. — И немного поразмыслить над тем, что вы только что ляпнули. Это же я, Стиви — тот же Стиви, который не раз пускался с вами в небожеские предприятия в деле Бичема, когда был еще совсем несмышленышем.
— Сперва я и полагал, что говорю именно с ним, — неуверенно заметил мой собеседник, — но твой тон заставил меня в этом усомниться.
— Огоньку? — предложил я, чиркая спичкой по брючине, пока мистер Мур рылся в кармане. — Нельзя сказать, что вы ошиблись, — продолжил я, — но ведь нужно знать, как подходить к людям.
— А! — воскликнул он. — Иными словами, я, кто работал в лучших изданиях страны, а ныне освещает величайшие события дня на страницах «Нью-Йорк Таймс», я — и не умею найти подход к своей публике?
— Вот только пыжиться не надо, — ответил я. — Насколько известно даже мне, «Таймс» увольняла вас дважды — и все именно из-за того, что вы не знали, как подойти к своей публике. Дело Бичема было крепким — даже слишком крепким для ваших читателей, чтобы ставить на эту лошадку. Что, нельзя было подвести их к нему помягче — начать с чего-нибудь другого, не с выпотрошенных мальчиков-проститутов, каннибализма и глаз в банках?
Великий борзописец зашипел, овевая меня дымом, но я уловил и легкий кивок: дескать, возможно, я прав; быть может, история измученного мучителя, который вымещал собственную ярость на самых бессчастных молодых людях в этом городе, — не лучший способ знакомить публику как с психологическими теориями доктора Крайцлера, так и с тайными грехами американского общества. И это мимолетное допущение (если только я прав и это действительно оно), видимо, не слишком-то обрадовало мистера Мура. Заунывное ворчание, исторгшееся из его груди, похоже, говорило: «Я — и вдруг прислушиваюсь к профессиональным советам бывшего мелкого жулика, подвизающегося на ниве торговли табачными изделиями!» Меня его реакция позабавила: а как иначе, ибо в манере мистера Мура сейчас больше от капризного дитяти, нежели от рассвирепевшего старика.
— А давайте попробуем оглянуться, — предложил я с облегчением от того, что гнев его, похоже, сменился покорностью. — Давайте-ка вспомним все наши тогдашние дела — может, какое и не будет так эпатировать, однако ж сгодится для ваших целей?
— Не выйдет, Стиви, — подавленно буркнул Мур. — Ты же знаешь не хуже меня, что дело Бичема — не только первая, но и самая яркая иллюстрация ко всему, что Крайцлер годами пытался донести этим людям.
— Кто знает, — ответил я. — Может, и другие подойдут? Вы ведь всегда признавали, что у меня память лучше всех из нас — так, может статься, я и помогу вам припомнить?
Здесь, признаюсь, я немного покривил душой: мне уже вспомнилось подходящее дельце — самое интригующее и захватывающее из всех, что выпали нам на долю. Однако если б я сейчас принялся рьяно подсовывать его мистеру Муру… для человека в его состоянии это стало бы все равно что красной тряпкой перед быком. Он меж тем добыл из кармана фляжку и уже изготовился к ней приложиться, как вдруг с проспекта громоподобно рявкнула выхлопная труба «фордовского» моторного грузовика, и мистер Мур от неожиданности взвился со стула на добрый фут в воздух. Старики всегда так реагируют на подобные вещи — им уж не привыкнуть к звукам нового времени. Впрочем, хрюкнув и опустившись обратно на стул, мистер Мур соизволил все же уделить минуту размышлениям касательно моего предложения. Однако плавное покачивание головой свидетельствовало, что размышления эти проделали полный цикл и вернулись к тому же безутешному выводу: во всей нашей практике не было дела более подходящего и наглядного, чем дело Бичема. Я вздохнул и, поглубже затянувшись, тихо спросил:
