Возмездие - Элизабет Нуребэк
Рано или поздно истина будет установлена. Настолько я была слепа.
Правоохранительная система — не машина, в ней нет никаких шестеренок, которые вращались бы сами по себе. Ведомства и учреждения состоят из людей, а люди неидеальны. Мы совершаем ошибки, допускаем небрежность, у нас нет сил, а иногда нам наплевать, у нас не хватает времени, мы мыслим стереотипами, мы верим и надеемся без всяких на то оснований, и все решения, которые мы принимаем, имеют последствия для других. Иногда чудовищные последствия. И правоохранительная система не является исключением, как бы нам этого ни хотелось.
Для того, кто совершил ошибку, жизнь продолжается как прежде. Для того, на кого свалились ее последствия, вся жизнь превращается в черепки.
Когда преступник мужчина, ужаснее всего то, что человек убит, но когда убийца женщина, самое ужасное, скорее, то, что она убила. Интерес к женщинам, совершившим убийство, неописуем. Когда внешне самые обычные из них внезапно совершают необъяснимые насильственные преступления, все ищут разгадку. На этот раз всеобщее любопытство вызвала я, меня описывали как психически неуравновешенную из-за количества нанесенных ударов, меня считали хладнокровным монстром. Впрочем, прошло немало времени, прежде чем СМИ раскопали, кого же взяли под стражу за убийство в Фэрингсё и кто жертва.
Поначалу меня именовали «тридцатидвухлетней женщиной». Я перестала быть Линдой Андерссон. И не дочь Кэти, и не Солнечная девочка — я была просто «тридцатидвухлетней женщиной». Вся моя жизнь, все мои мысли и чувства, все, о чем я когда-либо мечтала или переживала, все сводилось к моему возрасту. Симон назывался «тридцатичетырехлетний мужчина» или «потерпевший». Мы стали анонимны. Обезличены.
В изоляторе мне присвоили номер «8512». Цифры были крупно написаны на двери, справа вверху и внизу. Номер «8512», с полными ограничениями.
— Но скоро СМИ разнюхают, кто она такая, и тогда нам оборвут телефон, — услышала я однажды голос за дверью туалета, и только тогда до меня дошло. Теперь в главной роли этого шоу я. Хочу я того или нет, свет прожекторов будет направлен на меня. Если мама была любимицей всей Швеции, то моя судьба — стать той, кого все ненавидят.
Но в тот момент я не могла осознать размаха происходящего. Из-за ограничений я не имела доступа ни к телевизору, ни к газетам, не могла позвонить Микаэле или Алексу. Мне не разрешалось писать письма и уж тем более принимать посетителей. Я не могла даже находиться в коридоре одновременно с другими арестованными — меня водили в туалет только тогда, когда в коридоре никого не было.
И так продолжалось сто шестьдесят четыре дня. Ровно столько я просидела в изоляторе до начала процесса. Наступила осень, дни становились все короче и темнее, а воздух холоднее. И однажды я увидела в прогулочном дворике, что с неба падает снег. Большую часть зимы он покрывал бетон, но потом растаял, и дни снова стали удлиняться. С середины сентября до конца февраля я следила за сменой времен года из прогулочного дворика на крыше. Двадцать три недели и три дня. Более пяти месяцев я была заперта на семи квадратных метрах, без всякого контакта с другими людьми, помимо охранников и адвоката.
Я ела одна. Засыпала одна. Просыпалась одна. Не менее двадцати трех часов в сутки я проводила взаперти в своей камере. Я — человек, который терпеть не мог одиночества, всегда искавший компанию. Никогда бы добровольно не выбрала одиночество. Я оплакивала Симона, и сожаления по поводу злых слов, сказанных между нами, разрывали мне сердце. Я тосковала по маме, думала о папе и мечтала увидеться с сестрой.
Убивала время, понарошку играя классические произведения на крышке стола, слыша их внутри себя. Но на меня смотрели так, словно я спятила. Вероятно, так оно отчасти и было.
Швеция — единственная страна в мире, где нет ограничений в том, сколько времени ты можешь провести в изоляторе без суда и даже без рассмотрения дела. До того, как меня задержали, я читала о том, как шведские изоляторы критиковала организация «Amnesty International», и что там происходит в среднем одна попытка самоубийства в неделю. Тогда я не понимала, что это означает на практике. Мне казалось невероятным, что такое может происходить в Швеции.
Теперь я знаю, что делает с людьми длительная изоляция. Когда тебя запирают на минимальной площади, намекая, что выпустят только тогда, когда ты расскажешь «правду», это ломает тебя настолько, что ты остаешься сломленным на всю жизнь. Отсутствие человеческого контакта и тепла что-то необратимо меняет в тебе.
Поначалу, когда я слышала, как другие плачут, кричат и колотятся в двери в соседних камерах, мне это казалось неприятным и трагичным. Когда я впервые сама начала так делать и не могла остановиться, меня охватил страх. Но больше всего меня пугали моменты, когда я не могла отличить реальность от того, что видела перед собой.
Сотни крошечных звезд зажигались в камере вокруг меня. Они мерцали, сияли, двигались — повсюду, под потолком и у самого пола. Они были так прекрасны, что я начинала плакать, когда они являлись мне. По стенам медленно бродили тени — они растворялись и исчезали, когда я пыталась прикоснуться к ним.
Мой внутренний мир все больше разрушался, мне становилось все труднее отвечать во время допросов о том, что же произошло в ночь на восемнадцатое сентября. Почему я пошла в гостевой домик, и что случилось потом. Как бы старательно я ни излагала последовательность событий, следователи оставались при своем мнении: я выдумываю, лгу или же вообще утратила ориентир.
Тони Будин просил меня повторить то, что я сказала, и дать им более конкретные сведения. Могу ли я рассказать, что видела в комнате. Если там был кто-то другой, я наверняка смогла бы дать им какие-то зацепки — рост, телосложение или возраст. Он спрашивал, помню ли я, сколько было времени.
На все эти вопросы я не могла дать ответов.
Так что мы снова проговаривали все сначала, раз за разом, а потом еще. Он всегда заканчивал тем, что для
