Антонио Аламо - Ватикан

— Однако есть одна вещь, — продолжал Лучано, — которую тебе стоило бы учесть. Многие прелаты долгие годы дожидаются своей очереди, как вдруг появляется этакий выскочка, притворяющийся святым, с въевшейся под ногтями грязью и ангельским личиком, как будто за всю жизнь мухи не обидел. Но меня тебе не провести. А я-то, дурак эдакий, спешу к тебе отпраздновать твое повышение… Мое единственное утешение в том, что их высокопреосвященства вопьются тебе в горло, как вампиры, и если ты и выживешь, то только чудом. Я бы на твоем месте поскорее убрался отсюда, прежде чем…

Брат Гаспар ни минуты долее не собирался выслушивать монсиньора, потому что слушать его — значило спорить, так что он снова заявил, что перегружен работой и просит сделать одолжение и оставить его в покое, что его занимают множество жизненно необходимых для Церкви дел, но Ванини настоял на том, что разговор еще не окончен, и попросил брата Гаспара сделать одолжение и выслушать его еще несколько минут.

— Хорошо, хорошо, — недовольно ответил монах. — Но только пять минут, — добавил он, глядя на часы и решив жестко оборвать монсиньора, если новые бредни, которыми была забита его голова, выйдут за пределы установленного времени.

Монсиньор Лучано Ванини согласился и сел, сел, в свою очередь, и Гаспар, с нетерпением ожидая окончания его монолога, еще прежде чем он начался.

— Ладно, — серьезно сказал Лучано, — я уж помолчу о твоем предательском характере, стоившем мне карьеры…

— Без комментариев, — ответил Гаспар почти ласково, почти неслышно, прикусив язык, чтобы сдержать гнев, потому что это Лучано, вне всякого сомнения, предал его, передав досье в руки Папы.

— И я хотел бы сосредоточиться, — продолжал монсиньор, — на причинах, заставивших меня вести себя с тобой именно так, а не иначе.

— Начиная с этого момента, — прервал его брат Гаспар, — я не только принимаю твои извинения, но и считаю их необязательными: можешь поберечь их, потому что я уже простил тебя.

— Мне нужно, чтобы ты меня выслушал, — ответил монсиньор.

— Слушаю, — благосклонно отозвался доминиканец.

— У тебя есть друг? — спросил Лучано.

— Не понимаю.

— Ну, я имею в виду в монастыре — есть у тебя друг?

— У меня много друзей, — ответил заинтригованный монах.

— Нет, я не про то. Друг, понимаешь, друг.

— Не понимаю.

— Да ладно, брат Гаспар. Только не говори, что в монастыре у тебя нет друга.

— Всех братьев я считаю своими друзьями, всех одинаково люблю, и они отвечают мне тем же.

— Вот это ответ! — сказал монсиньор, расхохотавшись. — Вечно ты вывернешься! Знаешь, брат Гаспар, давай начистоту.

— Не понимаю тебя, а то немногое, что понимаю, предпочел бы не понимать.

— Ла-а-а-дно… — уступил монсиньор. — Не хочешь мне ничего рассказывать, не рассказывай, но я думаю, что…

— Итак, монсиньор, — сказал брат Гаспар, вставая и теряя терпение, — у меня много дел, хочешь что-нибудь добавить?

— Что?

— Сядь, пожалуйста, Гаспар, сядь на минутку, прошу тебя… Пожалуйста… — Брат Гаспар снова уступил желанию монсиньора. — Знал я как-то одного юношу, — продолжал Ванини, — точно с таким же характером, как у тебя. Неужели испанцы всегда такие… порывистые? Какая прелесть. Юноша, о котором я говорю… Мы познакомились в… Он тоже был очень резкий, очень непостоянный, очень недоверчивый и очень непредсказуемый… Но в конце концов, в конце концов… Ты просто не представляешь, Гаспар, как я любил его. Жаль, что… Я познакомился с ним в Риме, во время одной из папских церемоний, на которую тот был приглашен, он уступил мне место, мы улыбнулись друг другу и… И дружба, Гаспар, великая дружба возникла между нами. Потом мы еще пару раз виделись в Испании. В Паленсии, он жил в Паленсии. Ты бывал в Паленсии? Я поехал повидаться с ним, движимый любовью… Я отдаюсь любви всем своим существом, понимаешь? Но… Мы не виделись вот уже семь лет, однако я все еще часто его вспоминаю, зачем мне лгать?.. Не проходит и дня, чтобы я не вспомнил о нем. Он был твоего типа, хотя и не такой высокий. Кстати, какого ты роста? Он был всего на несколько сантиметров выше меня, но у него было очень красивое, просто ангельское лицо, и смотрел он на меня так же пристально, как ты сейчас. Каждый день, да, каждый день я вспоминаю о нем. Мне больно, очень больно, невыносимо больно, что он больше не хочет меня видеть. Если бы он знал! Иногда я звоню ему в его день рождения и в день рождения младенца Христа, то есть на Рождество, но он не слишком-то рад меня слышать, я это чувствую, и все же он был главной любовью моей жизни. Я вспоминаю его каждый день, он — моя трагедия, понимаешь? И когда вдруг, словно подарок небес, появился ты, я подумал, что… Что ты — та любовь, которую Бог сохранил для меня, любовь, которой суждено заменить утраченную.

На какое-то мгновение брат Гаспар лишился языка (столь велик был стыд, который он чувствовал вчуже), когда же дар речи вернулся к нему, было уже в некотором смысле слишком поздно.

— Согласно учению Церкви, постоянно и без тени сомнения утверждалось, что подобные деяния по самой сути своей безнравственны, — пытался увещевать он монсиньора, хотя в словах его не чувствовалось никакой убедительности, учитывая, что Лучано уже спустил штаны, равно как и исподнее, желтовато-серое, поношенное и мятое, и поглаживал свои органы, глядя на Гаспара живыми, искрящимися глазками, умоляющими глазками ягненка, ведомого на заклание. — Что ты делаешь, ради всего святого? — сказал монах, не в силах отвести глаз от члена монсиньора, маленького, постепенно взбухающего, и от всей его оробелой фигурки, скорее смехотворной. — Тебе не стыдно?

— Сделай мне, — сказал Лучано прерывающимся от волнения голосом, закатив глаза. — Сделай мне, ангел мой…

Движимый чувством жалости и христианского сострадания, не видя иного выхода, брат Гаспар взял руку монсиньора и принялся ласково поглаживать ее, терпеливо выжидая, пока тот не обретет облегчения, которого добивался и которого действительно очень скоро добился, после чего, покраснев как рак, стал рассыпаться перед Гаспаром в благодарностях, хотя вклад последнего был скорее психологический, чем реальный, — момент, которым тот воспользовался, чтобы попросить Ванини дать ему наконец возможность работать, что он и сделал, не заставляя упрашивать себя дважды.

VII

Каково состояние моего духа?

Гамлет я или дон Кихот?

На правом ли я пути?

Судя по раннему часу, когда ему была назначена встреча ослепительным утром 4 ноября, брат Гаспар предположил, что его угостят плотным завтраком, скорее на британский, чем на континентальный манер, какими представлялись монаху папские завтраки, и поэтому вполне логично, что он испытывал двойное нетерпение, но не успел он миновать гвардейцев во дворе Сан-Дамазо, как заприметил монсиньора Лучано Ванини, заигрывающего с одним из часовых.

Услышав их смех, брат Гаспар после недолгого колебания приблизился к сторожевой будке.

— Добрый день, птенчик, — оживленно пропел Лучано и, заговорщицки подмигнув, добавил: — Подожди минутку. У меня для тебя инструкции от Папы.

Гаспар отошел на несколько шагов и терпеливо принялся ждать, пока Лучано закончит разговор с гвардейцем. Он заметил, что они обменялись телефонами, после чего монсиньор, улыбаясь, подошел к монаху.

— Что ты здесь делаешь, Лучано? — спросил его тот. — Разве тебя не выгнали из Ватикана?

— Ах, какой же ты все-таки нехороший, брат Гаспар. Хочешь, чтобы я поскорее исчез с твоих глаз?

— Не надо так говорить, Лучано.

— Так знай: кончится месяц, и меня вышвырнут.

— Сожалею, — сказал Гаспар, хотя на самом деле ни о чем не сожалел, но что еще можно было сказать в такой ситуации?

— Не волнуйся, я что-нибудь подыщу… Лично я чувствую себя вознагражденным тем, что познакомился с тобой. Поверь мне: как только я тебя увидел, я почувствовал нечто вроде…

— Лучано, — прервал его монах, — ты прекрасно знаешь, что я не одобряю твоего поведения, так что не начинай.

— Ты это из-за него? — спросил монсиньор, тайком указывая на гвардейца, с которым только что разговаривал. — Но это просто друг. Тебе нечего бояться, птенчик.

Оставалось только восхищаться поразительной способностью монсиньора держаться предельно дерзко, предельно экстравагантно, беспредельно витая в облаках.

— Что до вчерашнего вечера… — робко произнес он. — Тебе понравилось?

— Что?

— Я спрашиваю, понравился ли тебе вчерашний вечер.

— Не хочу и говорить об этом.

— «Не хочу говорить, не хочу говорить»… — сказал монсиньор, издевательски подражая голосу Гаспара. — Ты что, правда ревнуешь?

— Я? Ревную?!

— Но, Гаспар, я ведь сказал, что это всего лишь друг. К тому же он женат и не из наших. Но, если хочешь, ладно, я больше не скажу с ним ни слова. Даже здороваться перестану. Стоит тебе только захотеть, хотя, по правде говоря, это не слишком-то по-христиански.