Алексей Евдокимов - Ноль-Ноль
Талант… Что это за штука вообще такая?.. Знать свой талант и найти ему применение — уже достаточное условие, чтобы чувствовать себя в жизни адекватно. Так я всегда считал — и считал, что уж мне-то с этим повезло (особенно на фоне тех, с кем я работаю. Кому как раз НЕ подфартило)….
Защелкал замок, бухнула входная дверь, послышались голоса целой компании. Фил медленно обернулся. На пороге встала эта татуированная девица — Марина… кивнула головой в сторону прихожей:
— Руст пришел…
Фил затянулся напоследок. А может, я всегда обманывал себя. Ну, отчасти? Скажем, недоговаривал самому себе?.. Как раз по поводу моих способностей… Что я о них знаю? Точнее, что я всегда боялся о них узнать?..
Рустам молча внимательно рассматривал своего бывшего «хронолога», чуть качая головой, явно под впечатлением их телефонного разговора и Филовой просьбы.
— Что там на мне выросло? — раздраженно осведомился Фил.
— Ну, последний раз спрашиваю, — делано насупился Руст. — Ты уверен?
Чувствовалось, что его тянет сбиться на привычное «вы». Фил в ответ только рот скривил.
…Все говорили мне про мой талант. «Проницатель душ»… Да я никогда не сомневался в том, что это именно талант, дар — не сводящаяся к сумме знаний и навыков, сплошь и рядом необъяснимая, инстинктивная способность распознавать человеческие побуждения. Необъяснимая иногда настолько, что сам я — да! — пугался ее и игнорировал. Потому что «правильный мужик», позитивный рационалист не привык доверять подсознательным озарениям. А еще?..
Не потому ли, что понимал, вернее, догадывался, не стоит идти по этой дорожке до конца?..
Опасно.
Вот именно. Особенно для такого, как я. Опасно ПОЛНОСТЬЮ видеть взаимосвязь человеческих позывов и поступков. Потому что придется отдать себе отчет, насколько тут все алогично и непоследовательно, сколь в малой степени поддается воздействию. Или не поддается вообще. Проминается, расползается, протекает между пальцами. Это как строить дом, прекрасный и удобный, по всем архитектурным законам, ясным и логичным, — но… из манной каши.
Все мои многолетние попытки подвигнуть людей поступать во благо себе самим (всего-то!) — это же бесконечная возня в каше, борьба с жидким тестом… И я еще удивляюсь собственным малым успехам…
Кухня была как кухня, если не замечать застарелой химической вони, разноцветных пятен на столах, распотрошенных на «метелки» тампонов на полу. Руст открыл холодильник и достал оттуда стеклянную банку, в которой было немного желтоватой жидкости. Фил обратил внимание на внезапно появившуюся в его движениях бережную мягкость.
…Но разве я мог иначе? Разве вообще можно иначе, если хочешь уважать себя?.. Что скажешь, Мас?.. А вот я не видел и не вижу другого пути… Поэтому я привык подчинять собственные поступки, собственную жизнь жесткой логике, действовать в категориях смысла и цели…
Но по этой же причине мне — да! — всегда приходилось давить в себе те самые способности: я чувствовал, что могу понять о вас слишком много, и запрещал себе это понимать… Но только ли о вас? Не боялся ли я собственного таланта больше всего потому, что мог слишком много понять о СЕБЕ?..
— Ну сколько? — Руст шарил в выдвинутом ящике стола. — Двадцать?
Фил рассеянно кивнул:
— Зарядишь машину?
— Не вопрос.
— Можно тут где-нибудь у тебя?
Руст хмыкнул…
«Правильный мужик»… Уж в собственной-то стопроцентной последовательности ты никогда не сомневался. Не мог усомниться. Не имел права. Потому что всегда требовал позитива и логики от других и обязан был быть для них тут примером, эталоном… Но так ли уж ты отличаешься от прочих? В тебе, там, внизу, куда ты никогда не позволял себе заглядывать, не та ли самая трясина?..
Как он сказал, этот Мас: в шутку, в подкол — или?.. «А вам не приходило в голову, что вы связались с ними, нариками, пыжиками, чтобы „торчать по мнению“?..» Не приходило?.. Что глядеть на них, слушать их — это твой способ долбиться без дури?.. Потому что за самым жестким подчинением себя правилам почти всегда стоит скрытое, но мощное — тем мощней, чем жестче правила — желание похерить все и всяческие ограничения…
— Шмыгнуть тебя? — спросил Руст.
— Ты че, забыл, кто я? — криво ощерился Фил.
Тот снова покачал головой:
— Ну на, доктор, — протянул ему шприц, — пихни колючего…
— Нулевый хоть?..
— Обижаешь…
Фил содрал куртку, упал в кресло. Пошлепал себя ладонью по левому локтевому сгибу, немного «поработал» кистью. Нахмурился:
— Перетягу не дашь?
Рустам заозирался, выглянул в коридор:
— Марин, удавки нет?..
В соседней комнате громко общалась давешняя компания. Машинально прислушавшись, Фил с мимолетным удивлением понял, что обсуждаются книжные новинки.
Рустам, извиняясь, пожал плечами, выдернул из собственных штанов кожаный ремень, бросил Филу. Тот туго затянул его на левом плече, еще некоторое время «покачал», сжимая-разжимая кулак — пока сизая подкожная вена, «центряк», окончательно не всплыла на белесую, заштрихованную мелкими волосками поверхность.
(—…Как называется? — спрашивали в соседней комнате.
— «Чучхе».
— Это новое что-то?
— На ММКЯ была презентация… Ну, на ярмарке, на ВВЦ…)
Фил вынул из зубов насос. Прикусив губу, прицелился, вкололся.
— О молодец… — пробормотал внимательно наблюдающий Руст, когда в шприце ворохнулся багровый султанчик.
(—…Гаррос и Евдокимов.
— Я че-то слышала… Но не читала.
— Есть такие… Бивис и Баттхед русской литературы…)
Руст не соврал, рекламируя свою стряпню — почти сразу Фил почувствовал, что кресло под ним мягко опрокидывается назад, но это было не столько падение, сколько захватывающее неуправляемое скольжение. Соскальзывание… Что-то испуганно и весело поднялось в груди, заторопилось сердце. Руст подал реплику, Фил не услышал. Прикрыв глаза, он поскользил спиной вперед — туда, где не существовало правил и порядков, где ни черта он не был должен ни другим, ни себе.
Леха
1
Не люблю возвращаться.
Вопрос не в том, откуда — вопрос в том, куда. Никогда не любил го́рода, в котором живу всю жизнь и куда всю жизнь возвращаюсь.
Рига — город северный, скучный, сырой. Осенний. Тем меньше радости ехать сюда во второй половине сентября, косясь в окно, через которое по диагонали пробираются капли, на мокрые перелески, еще зеленые, с ржавыми потеками на березовых вислых кронах, на мокрые дачи, мокрые перроны проскальзывающих станций… на мокрые свалки (маячит решетчатая стрела то ли автокрана, то ли грейфера, мелькает полуобвалившийся ржавый навес с огромной, но еле различимой надписью: «Gaisma» — «Свет»)… на бесконечно повторяющуюся улыбку провода между столбами… Погромыхивает что-то под вагонным брюхом, поскрипывают полки, дребезжит на столике пустой перевернутый стакан о фарфоровую вазочку с салфетками. Локомотив регулярно разражается тоскливым гудком. Проводница возвращает спрессованный в гармошку, нехотя расправляющийся билет.
Последний час перед прибытием — пустая, межеумочная, едва терпимая пауза. Я даже выволок из рундука оба цепляющихся, тяжеленных, забитых почти сплошь авторскими экземплярами двух последних книжек и подарочной водкой рюкзака, свалил на противоположную полку со скомканным бельем. Когда меня разбудили чуть свет погранцы, я уже был в купе один: оба попутчика, массивные литые парни с громоздкими конечностями, сошли не то в Великих Луках, не то тут же на границе, в Себеже (вчера, едва загрузившись, они сразу принялись вскрывать пиво и фисташки, энергично хлебать и жевать, давить, вяловато и отрывисто, как из зада, недореплики про бабки и про знакомых, с брезгливым хмыканьем в конце каждой третьей…). Все утро я сидел, подобрав ноги, на линялом покрывале, зевал, косился то на часы, то в забрызганное окно и бегло, по-дорожному, думал, что вот три недели прошли отменно бездарно, что денег потрачена туча, а ни хрена толком не сделано, сценарий не дописан, и вообще непонятно ничего, то есть прекрасно все понятно, знаем мы эти «проблемы с финансированием», проходили… И что Москва со своими ценами и жлобами всего за три недели не просто укатала — расплющила, как-то совсем перестал я ее выносить. Да, боюсь, не только ее, а историческую родину в целом, короче, правильно я получил (выклянчил) евросоюзовское гражданство… Правда, при подобном умонастроении лучше завязывать с писанием книжек по-русски… Правда, если уж так, с этим, по-любому, лучше завязывать…
Поезд прибывал только в полпервого, снаружи топтались разные Огре да Икшкиле, делать было решительно нечего. В какой-то момент я даже вытянул из кармана джинсов лопатник и с оглядкой на дверь стал подбивать совсем смешавшуюся в голове за три недели пьянства бухгалтерию, выкладывая на столик становящиеся «домиком» гнутые пополам плотные доллары и разноцветные рублевые фантики, а потом безуспешно пытаясь соотнести «итого» с суммой сценарного аванса, выплаченной части за киноправа, баснословного (по рижским меркам) гонорара за единственную шальную баечку в московской газете и кусочка древнего долга, выдранного из смывшегося в Москву знакомца.
