Майкл Грубер - Фальшивая Венера
Я спросил, и он сказал: сто пятьдесят «кусков». При этом у него в глазах появилось выражение «вот я и поймал тебя на крючок», от которого меня едва не вывернуло, и я сказал, что, возможно, это предложение меня и заинтересует, но только придется подождать по крайней мере до Рождества, потому что я связан участием в исследованиях одного препарата, которые проводит Шелли Зубкофф. Услышав фамилию, Слотски рассмеялся и сказал, как тесен этот мир, а затем расспросил про эти исследования, и я рассказал ему о том, что произошло, когда я был под воздействием препарата. Тут Марк выжал из меня досуха все, что мне было об этом известно, и это показалось мне странным, потому что он в основном говорит о себе и о своих экспериментах. Он сказал, что это, наверное, страшная шутка, и я с ним согласился, но все равно хочу продолжать, поскольку это оказывает такое влияние на мою работу.
Потом мы съели крошечные порции претенциозной пищи, из той серии, что Лотта называет изысканным кошачьим кормом, и выпили много дорогого шамбертена, а Марк тем временем сообщал мне последние сплетни из мира искусства: кто наверху, кто поднимается, кто опускается, кто упал. А пока он говорил, я не мог выбросить из головы (на что, очевидно, он и рассчитывал) перспективу заработать сто пятьдесят «кусков» всего за месяц с небольшим.
Наконец я сказал:
— Ну хорошо, расскажи мне, что нужно сделать в этом дворце.
Марк рассказал, и выяснилось, что дворец пустовал какое-то время, крыша протекла и потолок обвалился, так что требуется не столько реставрация, сколько воспроизведение. Я разозлился, потому что это уже сильно смахивало на подделку, но Марк меня успокоил:
— Вовсе нет, об этом не может быть и речи, у нас не только есть фотография потолка, но даже сохранились оригиналы карандашных набросков самого Тьеполо, так что ты встанешь в один ряд с великими мастерами прошлого, вот только у тебя будет электричество.
— А ты сам лично знаком с этим итальянцем? — спросил я.
— Кастелли, — ответил Марк. — Джузеппе Кастелли. Крупная фигура в производстве цемента и строительных материалов, возводит аэропорты, мосты и тому подобное.
— Но ты его знаешь?
— Ну, не близко. Я познакомился с ним в Риме, на ужине, устроенном Вернером Креббсом. Это имя тебе что-нибудь говорит?
— Нет. А должно?
— Может быть, и нет. Он занимается картинами. Старыми мастерами. В Европе его все знают. Широкий круг клиентов, многомиллионные сделки.
— В таком случае я остаюсь за бортом, поскольку я мастер молодой.
— Да, ты имеешь полное право так говорить. Знаешь, Уилмот, странный ты человек. Постоянно на мели, за гроши работаешь в дерьмовых журналах и при этом скрываешь огромный талантище. Господи, да ты мог бы стать новым Хокни![47]
— Может быть, я не хочу становиться новым Хокни.
— А почему бы и нет, черт побери? Слушай, ты хочешь заниматься репрезентативным искусством? Ты думаешь, я не могу продавать реализм? Да люди просто до смерти хотят реализма. А все это концептуальное и абстрактное дерьмо они покупают только потому, что это модно, потому, что их заставляют его покупать такие люди, как я. Но в душе они его ненавидят, и, если хочешь знать правду, на самом деле они бы с огромной радостью купили полотно кого-нибудь из старых мастеров, или Матисса, или Гогена, какую-нибудь такую картину, сюжет которой можно понять, не читая комментарии художника. И я говорю о тех, кто готов потратить на искусство миллион, полтора миллиона. Это же огромный рынок, твою мать. Ну почему ты не хочешь на нем заработать?
Допив вино, я снова наполнил бокал и, запинаясь, ответил:
— Не знаю. Как только я подумаю о том, чтобы устроить новую выставку, мне становится плохо. И я хочу напиться, наширяться до потери рассудка.
— Тебе никогда не приходила мысль поделиться с кем-нибудь этой проблемой?
— С мозговедом? Ну да: «О, доктор, спасите меня, я не могу принимать участие в общем загнивании искусства!» Если ты помнишь, та же самая проблема была у Вермера. Он в среднем писал по одной картине в год, и даже когда ему удавалось заставить себя продать одну из своих работ, вскоре он передумывал и выкупал ее обратно. И тогда его жена относила картину назад покупателю и умоляла вернуть деньги.
— Значит, у него были не все дома. Как и у Ван Гога. И что это доказывает? Мы говорим о тебе, о Луке Джордано наших дней.
— О ком, о ком?
— О Луке Джордано. Это неаполитанский художник конца семнадцатого века. Эй, ты ведь специализировался в искусстве. Вам должны были преподавать итальянскую живопись семнадцатого столетия.
— Наверное, я в тот день прогуливал. Ну и что с этим Джордано?
— В скорости владения кистью ему не было равных, и он мог подражать любому стилю. Он получил прозвища Молния и Лука Фа-Престо, то есть «делай быстро». Очень любопытный тип. Кстати, оказал сильное влияние на Тьеполо. Так и не выработал свой собственный стиль, но это не имеет значения, потому что, если кому-то было нужно что-нибудь под Рубенса или что-нибудь под Риберу, Лука справлялся с этой задачей без проблем. Однажды он сделал работу под Дюрера, которая была продана как подлинный Дюрер, и тогда Лука раскрыл покупателю, что картину эту написал он.
— Почему он это сделал?
— Потому что он не был мошенником. Покупатель подал на него в суд за обман, но Лука добился оправдания, показав судье, что подписал картину своим именем, после чего замазал подпись краской. К тому же он сам никогда не утверждал, что это работа Дюрера. Он предоставил эту честь так называемым экспертам. Судья прекратил слушание дела. После этого Лука мог делать все, что угодно, совершенно безнаказанно; он писал картины, подражая практически всем своим великим современникам, а также и мастерам прошлого поколения: Веронезе, Карраччи, Рембрандту, Рубенсу, Тинторетто, Якопо Робусти, Караваджо, в особенности Караваджо. И всегда с запрятанной подписью, чтобы отметать обвинения в подделке. Когда Лука был придворным живописцем испанского короля Карла Второго, он подделал одну картину Бассано из частной коллекции, которую очень хотел иметь король, и после того, как сделка была заключена, Лука открыл королю, что это подделка, и показал свою скрытую подпись. Король развеселился, сказал Луке, что это была превосходная шутка, и похвалил его за талант. Этот тип был настоящим проходимцем, но притом гением с кистью и палитрой.
— Ты делаешь мне комплимент подобным сравнением? — спросил я. — Или же, наоборот, хочешь оскорбить?
— Не знаю, — хитро ответил Марк. — Понимай как хочешь. А пока что я сижу здесь с человеком, который способен своим талантом зарабатывать в буквальном смысле миллионы, но растрачивает его впустую дешевой халтурой, а когда наконец все-таки решается устроить выставку — аллилуйя! — он устраивает ее во второсортной галерее своей бывшей жены. Это оскорбляет мое профессиональное достоинство, вот что я должен сказать, все равно как если бы я был импресарио и каждый день ходил в кафе, где работает официанткой Джулия Робертс или Гвинет Пэлтроу. Я бы задавался вопросом, что здесь делает эта восхитительная женщина, и мне бы хотелось что-нибудь сделать. Не говоря уже о том, что ты мой старый приятель.
— Откуда ты узнал, что я устраиваю выставку у Лотты?
Марк небрежно пожал плечами.
— У меня есть свои каналы. В этом городе в мире искусства не происходит практически ничего, о чем мне не стало бы известно. Так или иначе, не хочу быть занудой, но если ты пожелаешь заработать серьезные деньги… кстати, я еще не делился с тобой своими соображениями по поводу старых мастеров?
Я ответил, что не делился, и Марк начал:
— Предположим, есть один человек, который зашибает, скажем, десять миллионов в год на… не знаю, на недвижимости, игрой на Уолл-стрит — не имеет значения. В нашем городе таких тысяч пятьдесят, правильно? Так вот, у этого человека есть все: квартира, особняк на Лонг-Айленде, машина, его дети учатся в лучших школах, он собрал небольшую коллекцию известных вещичек, современных, но очень модных…
— Несомненно, купленных по твоей рекомендации.
Марк рассмеялся.
— Разумеется. Мы помогаем этому человеку отточить свой вкус. И пока что он не может себе позволить только действительно серьезное искусство: Сезанна, Ван Гога, Пикассо, все они выходят за рамки его возможностей, не говоря уж о Рембрандте, Брейгеле и прочих старых мастерах. И в самолюбии этого человека зияет большая брешь. К тому же, предположим, его жена предпочитает традиционную обстановку квартиры. В такой квартире не повесишь работу Бутцера или Мияке,[48] она будет смотреться дерьмово. Но что, если я предложу ему небольшую милую подделку Сезанна, почти мадонну Рени,[49] золоченая рама, над ней изящная лампа в бронзовом светильнике. Отличить ее от подлинника сможет только эксперт. Конечно же, речь не идет о «Сикстинской мадонне» или «Моне Лизе», вовсе нет. Мы займемся неизвестными работами, маленькими, но красивыми. Приходят гости и восклицают: «О, неужели это настоящий Сезанн?» А наш человек отвечает: «Очень может быть. Я приобрел его за сущие гроши».
