Сара Дюнан - На грани
Ресторан был полон, а официант не настолько хорошо владел английским, чтобы понять, что лучше ему не вклиниваться в этот напряженный момент. Они молчали, пока он хлопотал вокруг. Паста и салат постепенно заполнили пустоту между ними. Наполнив их бокалы, официант поспешил прочь.
— А можно взглянуть на это и по-другому, — сказал он. — Ведь три дня — большой срок. Мы можем надоесть друг другу. Или даже поссориться и тогда вернуться раньше.
Он улыбнулся. Она ответила ему улыбкой и, улыбаясь, ощутила, насколько к чувству ее примешивается острое ощущение вины, делающее чувство еще пронзительнее. Сколько лет она присыпала этой специей будни существования. Но с рождением Лили, она думала, вкус ее к этому притупился навсегда. А выходит — нет.
Ладно, — сказала она. — Когда едем?
Кончилось тем, что выехали они лишь на следующее утро. В монастырских кельях на фьезоланском холме царила прохлада, такая отрадная в иссушающем полуденном зное, но камни там хранили память о целибате, отрешенности, повествуя о них, и окружающее бесстрастие опять бросило их в жаркие объятия друг друга. Казалось, они только и ждали найти себе оправдание. Отринув жертвенность во имя плотской страсти, они до самого вечера занимались сексом, и ночью тоже, и встали потом еще затемно, чтобы в рассветном тумане покатить на восток и вверх по длинному серпантину, поднимаясь все выше в горы.
На полпути вьющаяся змеей дорога и бессонная ночь сделали свое дело, и ее укачало; чтобы заглушить тошноту, она вспоминала полузабытые легенды этого края. Двадцать лет назад во время своего итальянского путешествия она два месяца прожила в семье одного флорентийского доктора в качестве прислуги-иностранки, работающей за стол, жилье и языковую практику. У детей доктора была книга, которая ей сейчас вспоминалась, книга была старинная, еще бабушкина — истории о ведьмах и чертях, водившихся в лесах Казентино, истории невероятные, где властвовали рок и темная ярость. Среди них была одна, где говорилось о девушке, отказавшейся ходить в церковь и за то потерявшей душу — душа ее провалилась в расщелину скалы, и чтобы обрести ее вновь, девушке пришлось совершить путешествие к самому центру земли. Шестилетняя Валерия вновь и вновь просила ее прочесть эту историю, захваченная ее содержанием, этим хитросплетением непокорности и расплаты.
Она забыла эту историю на долгие годы, но обрывистость дороги, то, как резко, словно удар ножа, врезалась она в скалы, заставило вспомнить историю теперь. Но чем она окончилась, благополучно ли, в памяти не сохранилось.
Дома — Суббота, утром
Прежде чем вернуться к фотографиям, мне надо рассказать об Анне и Крисе. Дело в том, что он постоянно вспоминался мне, не давая покоя, что, возможно, и неудивительно, если учесть, что другая «самовольная отлучка» Анны происходила после того, как завершился их роман, но образ Криса остался в душе у Анны, как крючок во рту сорвавшейся с лески рыбы. Мне он не кажется достойным подобных мук. Но, по моим представлениям, никто из них этих мук недостоин.
Познакомились они за год до моего переезда в Амстердам, когда она работала над разоблачительной статьей о злоупотреблениях в одном из детских приютов. Он был модным репортером скандальной документальной программы на телевидении, вознамерившимся поболтать на эту тему, но так как всю черновую работу сделала она, было решено объединить усилия и, соответственно, разделить лавры. Каким же добросердечным либералом представлялся Кристофер, как он болел душой за всех обиженных, как пекся о положении дел в мире, как уверял, что без ума от Анны, вот только на телефонные звонки ее он мог отвечать, лишь когда жена его выходила из комнаты. Анна считала, что влюблена. Я же считала, что это только увлечение. Это явилось причиной, кажется, единственной нашей крупной ссоры.
Роман длился полтора года. Все это время она была сама не своя, такой я ее еще не видела — ее бросало то в жар, то в холод, сегодня она счастлива, завтра — несчастна, сегодня веселая, завтра — в полном отчаянии. Казалось даже, что она купается в страданиях, которые он доставляет ей. Ее отец за год до этого умер, и меня даже посещала мысль, что Анна каким-то образом искала мужчину, который мог бы заменить ей отца, но, боясь оказаться предательницей, выбрала такого, которому тоже суждено было вскоре сгинуть. Она понимала, что сходит с ума. Порывала она с ним столько раз, что я сбилась со счета. Но стоило ему щелкнуть пальцами — и она опять оказывалась рядом, ожидала в пабах окончания вечерней телехроники, бронировала номера в сомнительных отелях, расположенных бог знает где, уединяясь с ним по будням. Но если все взвесить, могло быть и хуже. Он мог бросить ради нее жену и детей, и она мучилась бы своей виной или спилась бы. Думаю, обе мы понимали, что это было бы поистине невыносимо и гораздо хуже того, что последовало.
В конце концов сделать решительный шаг предоставили ему, он его и сделал — шаг верный, но обставленный самым идиотским образом. В один прекрасный день она позвонила ему в офис, и его помощник (работники массмедиа секретарей не имеют, а вместо них имеют помощников) сказала ей, что на разговоры с ней у него нет времени. Не было ни прощания, ни «спасибо за память», ни «как жаль, что не сложилось» — лишь гудки в телефонной трубке.
Возможно, ночью перед тем он услышал глас Божий. Или жена его услыхала что-то, но уже от людей. Как бы там ни было, но он превратился тогда лишь в лицо, глядящее с телеэкрана, она же, колючая, жесткая Анна, некогда умевшая глотать мужчин, не закусывая, совершенно потеряла над собой контроль.
Никак не предвидя этого, я поначалу даже ничего не заметила. Я тогда лишь недавно переехала и еще не распаковалась, не обжилась, так что, может быть, и не сумела проявить должной проницательности. К тому же я сама никогда не испытывала ничего подобного. Наблюдая то, что происходило с Анной, не могу сказать, чтобы я сожалела об этом. В мое отсутствие она, по-видимому, не спала, не ела и занималась лишь тем, что глядела по телевизору вечерние новости. Примерно в это же время я каждый вечер звонила ей из своего дома на канале, звонила лишь затем, чтобы отвлечь ее от мерцающего экрана: «Ну, как дела? Что поделываешь?» — «Да ничего», — обычно отвечала она.
Но в трубку до меня долетал его голос — он что-то бубнил об очередном кризисе в Бурунди, о крахе медицинской страховой компании и реакции на это в правительстве. Говорил так, будто знает все на свете. Как-то раз я даже позвонила на телевидение и нажаловалась на то, как он ведет репортажи, посоветовав им побольше привлекать к этой работе женщин. Но что значит одинокий голос среди всеобщей апатии телезрителей?
Анна все продолжала горевать. А через две недели вдруг исчезла. К тому времени я уже звонила ей по два-три раза на дню в целях проверки. И однажды утром она не ответила. Ее не оказалось дома, и никто не знал, где она. На работе тоже никто ничего не знал, как не знал и Пол. Дело кончилось тем, что, не на шутку обеспокоенная, я прибыла на поиски. Найдя наконец у нее в столе клочок бумаги с телефоном отеля, я позвонила. Мне сказали, что она на прогулке. Вечером она мне перезвонила почти веселым голосом. Думаю, что она боялась, будто со смертью отца и уходом возлюбленного до нее нет теперь никому никакого дела, а скоропалительный отъезд был формой проверки моих чувств к ней. Да что же это с нами, бабами, происходит? Какими бы современными, умными и храбрыми мы ни были, все равно единственной нашей душевной пищей будет мясорубка любви, и мы суем в нее наше сердце, вытаскивая его потом кровоточащим и истерзанным, и терзаемся, увидев это, плачем и терзаемся. Все, только не я! Если когда-нибудь мне это и было свойственно (в чем я сильно сомневаюсь), то уж история с Анной, которой я оказалась свидетельницей, навсегда излечила меня от подобных глупостей. За что, наряду с некоторыми другими неожиданными вещами, я буду ей всегда благодарна.
Вернувшись в Лондон спустя несколько дней, она казалась волшебным образом исцеленной, словно внезапно пришла к пониманию, что жизнь даже и без него — штука весьма и весьма стоящая. Через какие бы горнила ни прошла она, какое бы пламя ни опалило ее душу, нервы ее лишь закалились от этого. К ней частично вернулась даже ее прежняя бесшабашная веселость, хотя у меня явилось подозрение, что она лишь храбрится и веселость ее деланная, но никак не искренняя. Насколько я знаю, больше они не общались до их самого последнего свидания, когда он отыскал ее, чтобы попрощаться, а ей наконец-то удалось получить от него хоть что-то постоянное и существенное. Потом, разумеется, я стала гадать, не было ли это заранее запланированным. Как утверждает старинная поговорка, относящаяся ко времени, когда о политкорректности еще не слышали, случайной беременности не бывает.
