Харлан Кобен - Чаща

— Я лишь рассказываю тебе, какой тогда была жизнь. Твой отец пообещал, что будет помогать тому режиму? Естественно. Но лишь для того, чтобы уехать. Все очень сложно, Павел. Ты и представить не можешь, в какой ситуации оказался твой отец. Хороший врач, прекрасный человек. Власть обвинила его во врачебных ошибках. Лишила его диплома. А потом, твои бабушка и дедушка… Господи! Прекрасные родители Наташи… ты был слишком маленьким, чтобы их помнить…

— Я помню.

— Правда?

Я задался вопросом: а помнил ли? Вроде бы да. Дедушка, мой деда, с гривой седых волос и мальчишеским смехом. Бабушка, моя баба, мягко отчитывающая его. Но мне было всего три года, когда их арестовали. Действительно ли я их помнил? Или перед моим мысленным взором просто оживала фотография, которую я держал на столе? Были это мои воспоминания или отблески историй, которые рассказывала мама?

— Твои дедушка и бабушка были интеллектуалами, университетской профессурой. Дедушка возглавлял кафедру истории. Бабушка по праву считалась одним из лучших математиков. Ты это знаешь, так?

Я кивнул:

— Мать говорила, что из разговоров за обеденным столом она узнавала больше, чем в школе.

Сош улыбнулся:

— Скорее всего это правда. К мнению твоих дедушки и бабушки прислушивались многие. Разумеется, они не могли не привлечь к себе внимания властей. Их назвали радикалами. Сочли, что они опасны. Ты помнишь, как их арестовали?

— Я помню последствия.

Он на несколько секунд закрыл глаза.

— Мать тяжело это переживала?

— Да.

— Наташа больше уже не стала прежней. Ты это понимаешь?

— Да.

— А теперь вернемся к отцу. Он потерял все: карьеру, репутацию, диплом, родителей жены. И внезапно, когда его сбросили на самое дно, государство предложило твоему отцу пряник — шанс начать жизнь с чистого листа.

— Жизнь в США.

— Да.

— Но ему пришлось стать агентом КГБ?

Сош протестующе замахал руками.

— Неужели ты не понимаешь? Шла большая игра. И что мог узнать такой человек, как твой отец? Даже если бы попытался — чего он никогда не делал, — что он мог им сказать?

— А моя мать?

— В Наташе видели лишь жену. Жены государство не интересовали. Какое-то время она ходила под подозрением. Как я и говорил, власть считала ее родителей радикалами. Ты действительно помнишь время, когда их арестовали?

— Думаю, да.

— Они создали группу, стараясь донести до общественности необходимость защиты гражданских прав. И добились многого, пока к ним не внедрили предателя. Агенты КГБ пришли ночью. — Он помолчал. — Нелегко говорить об этом. О том, что с ними сталось.

Я пожал плечами:

— Им хуже уже не будет.

Он ничего на это не ответил.

— Что с ними сталось, Сош?

— Их отправили в ГУЛАГ… трудовой лагерь. С ужасными условиями. Твои дедушка и бабушка были уже немолоды. Ты знаешь, чем все закончилось?

— Они умерли.

Сош отвернулся от меня, подошел к окну и уставился на Гудзон. Два огромных лайнера стояли в порту. Слева сквозь дымку проглядывала статуя Свободы. Манхэттен — такой маленький, всего восемь миль в длину, но, как и в случае Соша, ты всегда чувствуешь его мощь.

— Сош?

— Ты знаешь, как они умерли? — Голос его смягчился.

— Так ты же говорил: жить пришлось в ужасных условиях. Дедушка свалился с инфарктом.

Сош все не поворачивался ко мне.

— Никто не лечил его. Ему не давали лекарств. Не прошло и трех месяцев, как он умер.

— Но ты ведь что-то недоговариваешь мне? — спросил я после паузы.

— Ты знаешь, что случилось с твоей бабушкой?

— Мне известно только то, что говорила мать.

— Скажи мне.

— Баба тоже заболела. После смерти мужа сердце у нее не выдержало. Для семейных пар, которые прожили долгую жизнь, это обычное дело. Один умирает, второй тут же уходит следом.

Он молчал.

— Сош?

— В каком-то смысле это правда.

— В каком-то смысле?

Он все смотрел в окно.

— Твоя бабушка покончила с собой.

У меня внутри словно что-то оборвалось. Я медленно покачал головой. Сош продолжил:

— Повесилась на веревке, которую сплела из разорванной на полоски простыни.

Я не мог произнести ни слова. Думал о фотографии бабы. О ее улыбке. Об историях, которые рассказывала о ней мать. О ее остром уме и еще более остром языке. Самоубийство…

— Мама знала? — спросил я.

— Да.

— Она никогда мне не говорила.

— Может, и мне не следовало.

— Почему же сказал?

— Я хотел, чтобы ты видел полную картину. Твоя мать была очаровательной, утонченной женщиной. Твой отец ее обожал. Но после ареста родителей, после того как их фактически отправили на смерть, она изменилась. Ты это чувствовал, не так ли? Ее меланхолию? Даже до случившегося с сестрой.

Я ничего не сказал, но да, чувствовал.

— Просто я хотел, чтобы ты знал, как это было. Для твоей матери. Тогда, возможно, ты лучше все поймешь.

— Сош?

Он ждал, по-прежнему глядя в окно.

— Ты знаешь, где моя мать?

Здоровяк долго молчал.

— Сош?

— Раньше знал. Когда она убежала.

Я с трудом сглотнул.

— И куда она отправилась?

— Наташа вернулась домой.

— Я тебя не понимаю.

— Она вернулась в Россию.

— Почему?

— Ты не можешь ее винить, Павел.

— Я и не виню. Просто хочу знать.

— Невозможно убежать от родины, как пытались сделать они. Ты надеешься измениться. Ты ненавидишь государство, но не свой народ. Родина остается родиной. Навсегда.

Он повернулся ко мне. Наши взгляды встретились.

— Поэтому она убежала?

Он молчал.

— В этом причина? — Я почти кричал. Чувствовал, как в ушах шумит кровь. — Потому что родина — всегда родина?

— Ты не слушаешь.

— Нет, Сош, я слушаю. «Родина остается родиной». Это чушь собачья. Как насчет того, что семья — всегда семья? Муж — всегда муж? Сын — всегда сын?

Он не ответил.

— А как же мы, Сош? Отец и я?

— Ответа у меня нет, Павел.

— Ты знаешь, где она сейчас?

— Нет.

— Это правда?

— Да.

— Но ты мог бы ее найти?

Он не кивнул утвердительно, но и отрицательного ответа не дал.

— У тебя ребенок, — напомнил он мне. — Карьера.

— И что?

— Все это произошло давным-давно. Прошлое — для мертвых, Павел. Незачем их тревожить. Похоронил — и двинулся дальше.

— Моя мать умерла?

— Не знаю.

— Тогда почему ты говоришь о ней как о мертвой? И, Сош, раз уж мы заговорили о мертвых, есть еще один момент… — Я не смог удержаться. — Теперь я даже не уверен в том, что моя сестра умерла.

Ожидал увидеть на его лице шок. Не увидел. Разве что промелькнуло легкое удивление.

— Для тебя… — услышал я.

— Для меня что?

— Для тебя они должны умереть.

ГЛАВА 11

Возвращаясь в Нью-Джерси по тоннелю Линкольна, я постарался не думать о разговоре с Сошем. Мне требовалось сосредоточиться на двух и только двух проблемах. Во-первых, добиться вынесения обвинительного приговора подонкам, которые изнасиловали Шамик Джонсон. Во-вторых, разобраться, где и как Джил Перес провел последние двадцать лет.

Сверился с адресом, который дал мне детектив Йорк. Райа Сингх работала в индийском ресторане «Карри съел — и враз запел». Я ненавижу такие идиотские названия. Или все-таки я их люблю? Будем считать, люблю.

Туда я и ехал.

Фотография отца все еще лежала на переднем пассажирском сиденье. Меня не очень волновали обвинения в его предполагаемой связи с КГБ. После разговора с Сошем я практически не сомневался, что скоро их услышу. Но теперь я по-новому взглянул на надпись на картотечной карточке:

ПЕРВЫЙ СКЕЛЕТ

Первый. Недвусмысленный намек, что последуют и другие. Не вызывало сомнений, что мсье Дженретг — вероятно, при финансовой помоши Маранца — не жалел денег на расходы. Если они раскопали давние обвинения против отца (а прошло больше двадцати пяти лет), значит, они в отчаянии и хватаются за любую соломинку.

А что еще они могли найти?

Человек я неплохой. Но и не идеальный. Идеальных людей нет вообще. Они могли что-то найти. И раздуть из мухи слона. Серьезно повредить фонду Джейн, моей политической карьере… Но опять же скелетов хватало и в шкафу Шамик. Я убедил ее вытащить их все, показать миру.

Разве я мог требовать меньшего от себя?

Подъехав к индийскому ресторану, я перевел ручку коробки скоростей на нейтралку и выключил двигатель. Находясь в другом округе, не подпадающем под мою юрисдикцию, я полагал, однако, что значения это не имеет. Осмотрелся, не выходя из автомобиля, и позвонил Лорен Мьюз.

— У меня возникла маленькая проблема, — сообщил я, услышав ее голос.

— Какая?

— Отец Дженретта занялся мной.

— В каком смысле?