Ю Несбё - Кровь на снегу
– А что с твоими брюками, Улав? Это… кровь? Боже мой, ты ранен! Что случилось?
Она выглядела такой растерянной и взволнованной, что я чуть не рассмеялся. Она посмотрела на меня недоверчиво, почти злобно:
– Что? Тебе кажется смешным, что ты стоишь тут и истекаешь кровью, как свинья? Куда тебя ранили?
– Всего лишь в бедро.
– Всего лишь? Если задета артерия, из тебя скоро вытечет вся кровь, Улав! Снимай штаны и садись на стул.
Корина сняла с себя пальто, в котором была, когда я вошел, и пошла в ванную.
Она вернулась с перевязочными материалами, пластырем, йодом и всем прочим.
– Мне придется наложить швы, – сказала она.
– Ладно, – ответил я, прислонился головой к стене и закрыл глаза.
Корина промыла рану и попыталась остановить кровотечение. Она рассказывала обо всем, что делает, и объяснила, что заштопает меня временно. Пуля застряла где-то во мне, но сейчас с ней ничего нельзя поделать.
– Где ты этому научилась? – спросил я.
– Ш-ш-ш, сиди тихо, или стежки разойдутся.
– Ты настоящая медсестра.
– Ты не первый человек с пулей в теле.
– Правда. – Я произнес это ровно, как констатацию факта, не как вопрос, потому что спешки никакой не было, у нас будет много времени для подобных историй.
Я открыл глаза и посмотрел вниз, на затылок Корины. Она стояла передо мной на коленях. Я втянул в себя ее запах. В нем появились необычные нотки, что-то примешивалось к вкусному запаху Корины, прижавшейся ко мне, Корины обнаженной и возбужденной, потной Корины, лежащей на моей руке. Не сильные нотки, а намек на другой запах, на запах аммиака, почти неразличимый, но присутствовавший. Конечно. Это не она, это я. Я пропах своей раной. Во мне уже была инфекция, я уже начал гнить.
– Вот так, – сказала она, откусывая нитку.
Я смотрел на нее. Блузка сползла с одного плеча, и на шее виднелся синяк. Раньше я его не замечал, – наверное, остался от Беньямина Хоффманна.
Я хотел сказать ей что-нибудь насчет того, что это больше никогда не повторится, что больше никому никогда не будет позволено поднять на нее руку, но время было неподходящим. Ты не станешь уверять женщину, что с тобой она находится в полной безопасности, когда она сидит и зашивает тебя, чтобы ты до смерти не истек кровью.
Корина смыла кровь полотенцем, смоченным в теплой воде, и перевязала мое бедро бинтом.
– Похоже, у тебя температура, Улав. Иди в кровать.
Она стянула с меня пиджак и рубашку и уставилась на кольчугу:
– Что это?
– Железо.
Она помогла мне снять кольчугу, провела пальцами по синякам от пуль Датчанина. Нежно. Завороженно. Поцеловала их. И когда я лежал в кровати и на меня накатывали волны холода, а она укутывала меня одеялом, все было точно так же, как в тот раз, когда я лежал в маминой кровати. Я почти не испытывал боли. И мне казалось, что я могу отпустить все, что я ничего не решаю, я был лодкой на реке, и все решения принимала река. Судьба и ее конечная точка были определены, оставался только путь, время и то, что ты видел по берегам. Жизнь проста, главное, чтобы человек был достаточно болен.
Я ускользнул в мир грез.
Она несла меня на плече, она бежала, а под ногами у нее плескалась жидкость. Было темно, пахло канализацией, зараженными ранами, аммиаком и духами. С улиц, расположенных над нами, доносились звуки выстрелов и крики, а сквозь отверстия в люках вниз проникали лучи света. Но она была решительной, мужественной и сильной. Сильной за нас обоих. И она знала, как выбраться отсюда, потому что бывала здесь раньше. Так разворачивалась история. Она остановилась в месте пересечения канализационных труб и опустила меня вниз, сказала, что должна сходить в разведку и что скоро вернется. И я лежал на спине, слушая, как вокруг меня шуршат крысы, и глядел на луну, просвечивающую через решетку водостока. Капли цеплялись за прутья решетки и обтекали их, поблескивая в лунном свете. Красные, блестящие, жирные капли. И вот они оторвались и полетели вниз, на меня, и упали мне на грудь. Они прошли через кольчугу прямо туда, где было сердце. Теплые, холодные. Теплые, холодные. Запах…
Я раскрыл глаза.
Я позвал ее. Ответа не было.
– Корина?
Я сел в кровати. В бедре стучало и драло. Я с большим трудом спустил ногу с кровати и включил свет. Я вздрогнул. Бедро раздулось до жутких размеров, казалось, что рана продолжает кровоточить, но кровь собирается под кожей и повязкой.
В лунном свете я увидел сумочку Корины, стоявшую на полу посреди комнаты, а вот ее пальто на стуле не было. Я встал на ноги и поковылял к кухонному столу, открыл ящик, поднял поднос с приборами.
Листочки по-прежнему лежали на месте, в своем конверте, нетронутые.
Я взял конверт и пошел к окну. Градусник с наружной стороны стекла показывал, что температура продолжает падать.
Я посмотрел вниз.
Я увидел ее. Она просто вышла пройтись.
Она стояла в телефонной будке спиной к улице и прижимала к уху телефонную трубку.
Я помахал, хотя знал, что она меня не увидит.
Черт, как же болит это бедро!
Потом она повесила трубку. Я на шаг отошел от окна, чтобы не попасть на свет. Она вышла из телефонной будки, и я заметил, как она бросила взгляд наверх, в мою сторону. Я стоял не шевелясь, как и она. Пролетали редкие снежинки. Корина зашагала, ставя ноги одну за другой, как канатоходец. Она перешла улицу, направляясь к моему дому. Я посмотрел на ее следы на снегу – кошачьи следы. Задние лапки ступают в след передних. В косом свете уличных фонарей краешки ее следов отбрасывали слабые тени. Как же мало нужно. Как мало…
Когда она тихо вошла в квартиру, я уже лежал в кровати с закрытыми глазами.
Корина сняла пальто. Я надеялся, что она снимет все остальное и скользнет ко мне в постель. Обнимет меня. Больше ничего. Мелочь – тоже деньги. Потому что теперь я знал, что она не поднимет меня и не понесет по канализации. Она не спасет меня. И мы не полетим в Париж.
Вместо того чтобы лечь в постель, она уселась на стул, не зажигая света.
Она бодрствовала. Ждала.
– Скоро он придет? – спросил я.
И увидел, как она вздрогнула:
– Ты не спишь.
Я повторил свой вопрос.
– О ком ты говоришь, Улав?
– О Рыбаке.
– У тебя температура. Постарайся заснуть.
– Ты ведь ему звонила из телефона-автомата.
– Улав…
– Я просто хочу знать, сколько у меня времени.
Она сидела, склонив голову, и лицо ее находилось в тени. Когда она заговорила, то голос у нее изменился и зазвучал по-новому. Она говорила жестко, но тем не менее даже моему слуху эти звуки показались чище.
– Минут двадцать, наверное.
– Ладно.
– Как ты узнал…
– Аммиак. Скат.
– Что?
– Запах аммиака. Он остается на коже, если потрогать ската, особенно до того, как его разделают. Где-то писали, что это происходит оттого, что мочевая кислота собирается в мясе ската, совсем как в мясе акулы. Но я не так уж много знаю.
Корина посмотрела на меня с отсутствующей улыбкой:
– Понимаю.
Снова наступила пауза.
– Улав?
– Да.
– Тут ничего…
– Личного?
– Точно.
Я почувствовал, как рвутся стежки на шве. Появился запах воспаления и гноя. Я положил руку на бедро: бинт был совершенно мокрым, но давление не ослабевало, что-то рвалось наружу из моего тела.
– Что же тогда? – спросил я.
Она вздохнула:
– Это имеет значение?
– Я люблю истории, – сказал я. – И у меня есть двадцать минут.
– Это история не о тебе, а обо мне.
– И что же в ней говорится о тебе?
– Да. Что же в ней говорится обо мне?
– Даниэль Хоффманн умирал. Ты это знала, так ведь? И Беньямин Хоффманн должен был продолжить его дело.
Она пожала плечами:
– Вот ты меня и раскусил.
– Человек, который без зазрения совести предаст тех, кого надо, чтобы получить власть и деньги?
Корина резким движением поднялась, подошла к окну, посмотрела вниз и закурила.
– Все, за исключением зазрения совести, верно, – произнесла она.
Я слушал. Было тихо. Я внезапно подумал, что полночь уже миновала и настало Рождество.
– Ты просто позвонила ему? – спросил я.
– Я сходила к нему в магазин.
– И он тебя принял?
Я видел отражение ее губ в оконном стекле, когда она выдувала дым.
– Он мужчина. И похож на всех остальных мужчин.
Я вспомнил тени за выпуклым стеклом. Синяк на ее шее. Свежий синяк. Насколько же можно быть слепым? Удары. Подчинение. Унижение. Вот чего она хотела.
– Рыбак – женатый человек. Что он тебе предложил?
Она пожала плечами:
– Ничего. Пока ничего. Но предложит.
Она права. Красота побеждает все.
– Ты была в шоке, когда я пришел домой, но не потому, что я был ранен, а потому, что я оказался жив.
– По обеим причинам. Не думай, что я не испытываю к тебе совсем никаких чувств, Улав. Ты был хорошим любовником. – Она хохотнула. – Сначала я подумала, что в тебе этого нет.
– Чего?
Она улыбнулась и глубоко затянулась. Кончик сигареты загорелся красным в полутьме у окна. И я подумал, что если сейчас кто-нибудь посмотрит на это окно с улицы, то посчитает, что видит пластиковые трубочки, имитирующие уют, семейное счастье и рождественское настроение. И может быть, тот человек подумает, что у людей, живущих за этими окнами, есть все, о чем он может только мечтать. Там живут такой жизнью, какой люди и должны жить. Не знаю. Знаю, что я бы так подумал.
