Наследство - Ева Ми
В чувства его привел детский крик. Никита вскинул взгляд и встретился глазами с ребенком. Сонька жалась к отцу, ее лицо было залито слезами, глаза были распахнуты, в них плескался страх. Иван стоял на широко расставленных ногах, одной рукой пытался оттеснить дочь себе за спину, а пальцы другой были сжаты в кулак так крепко, что побелели костяшки. В отличие от детских глаз, глаза Ивана были наполнены не страхом, а яростью. Почему же он не нападает на Никиту? Не хочет еще сильнее пугать дочь? Но ведь он не может не отреагировать на то, что видит.
А увидел Иван, как его лайка Звезда, верная спутница в таежных вылазках за дичью, любимица его дочери лежит в луже собственной, темно-алой крови на пороге его дома, а над ней, склонившись, сидит человек и со звериным наслаждением рвет зубами ее печень. Лицо и руки человека перепачканы, глаза стеклянные, его человеческая сущность сейчас загнана в самые дальние уголки сознания, он действует инстинктами, но не своими, а паразита, который живет в нем. Сейчас это и не человек вовсе, а просто безвольная кожаная кукла, которой управляет кровожадная и жестокая древняя тварь. Поэтому Иван не напал на Никиту. Он понимал, что сам парень тут не при чем.
Никита так и сидел неподвижно, боясь пошевелиться. Молчание прерывалось только детскими всхлипами. Наконец, Иван повернулся к дочери, что-то тихо прошептал ей и легонько подтолкнул в сторону соседнего дома. Девочка поплелась прочь.
Хозяин дома подошел в распростертому телу собаки, с минуту смотрел на нее молча. Никита так и не решался двигаться, только вращал глазами. Ему казалось, что пока он неподвижен, он остается невидимым, а стоит ему пошевелить хотя бы пальцем, он будет обнаружен, и на него обрушится гнев хозяина. Но тут Иван заговорил, в его голосе не было ни гнева, ни осуждения, только усталость.
– Что, не дотерпел? Невмоготу уже было?
Никита понял, что бить его не собираются, и, сбросив с себя воображаемую маскировку, ответил:
– Не помню, как все случилось. Вроде, вот я захожу в калитку, вижу собаку, потом моргаю, а, открыв глаза, уже вижу вас и это…
Он покосился на труп животного.
Иван молча ушел в дом, а вернулся с мусорным пакетом. Не глядя Никите в глаза, он протянул парню мешок и едва заметно кивнул на собаку. Никита все понял и принялся упаковывать останки. Когда на снегу осталось только алое пятно, он едва слышно сказал:
– Дайте лопату, я сам выкопаю яму.
– Не нужно ничего копать, – глухо ответил Иван, – себе забери. На что она мне теперь? Палку с табличкой я и так воткну в пустую землю.
Хозяин снова ушел в дом, а Никита остался стоять посреди двора, держа в руке черный мусорный пакет. Теперь, когда тварь насосалась и притихла, к нему снова стал возвращаться рассудок, и осознание произошедшего обрушилось на Никиту бетонной плитой.
Вместе с останками собаки он упаковал в него остатки своей человечности. Он стал монстром, убийцей. Конечно, он не отдавал себе отчета в том, что делает, он просто отключился. Но разве это может его оправдать? Разве это может извинить его за то, что Соньке теперь много лет будет сниться ее растерзанная любимая собака?
Когда по телевизору показывали репортаж про очередного психа, который творил дикие вещи, а потом, прикрываясь своей, якобы невменяемостью, просил его оправдать, Никита смотрел и думал: «А, может, и правда, он не виноват? Отключился же, ничего не соображал, ничего не помнил. Что с него взять?». Но после сегодняшнего он точно знал, что никакая отключка, никакое помутнение сознания не может снять с человека ответственности за его преступление. И если бы сейчас его приехали арестовывать за содеянное, набежали репортеры, высыпали из домов соседи, то он бы бился до последнего, кричал бы до хрипоты, что он виновен и что требует для себя высшей меры наказания.
До сегодняшнего дня жизнь Никиты была похожа на идеально гладкий с блестящими боками шар. А теперь он ощутил, как по блестящей поверхности побежали некрасивые трещины, как она потускнела, как местами на ней стало слезать глянцевое покрытие и обнажать какую-то мутно-зеленую субстанцию, находящуюся внутри. Он ощутил всю хрупкость своей человеческой сущности, которая может вот так треснуть и даже совсем развалиться в любой момент. Никите захотелось во что бы то ни стало починить свой шар, заклеить трещины, отполировать поверхность, закрасить проплешины. Ему хотелось сделать что-то такое, что могло бы перечеркнуть произошедшее, исправить его, как досадную двойку в школьном журнале.
Что там обычно делают люди, когда хотят убедить себя и окружающих, что они хорошие? Садят деревья? Кормят собак в приютах? Переводят старушек через дорогу? Покупают компьютеры в школы? Тут это все не сработает. Но не потому, что здесь полно деревьев, собаки все домашние, а старушки ходят сами. Просто все это не сможет уравновесить весы, на одной чаше которых лежат отнятая жизнь и детский испуг. Хоть всю планету засади зеленью, время вспять уже не повернешь. Что произошло, того не отменить, и единственным способом казнить себя для Никиты было – жить с осознанием содеянного. Палачом, который станет ежедневно приводить приговор в исполнение, будет взгляд Соньки. С ним Никита научиться просыпаться, засыпать, жить. Даже спустя годы, когда острота вины естественным образом притупится, он будет насильно вспоминать глаза маленькой девочки, наполненные ужасом, горем и болью. Он сам назначил себе такое наказание, а значит, не сможет пойти на попятную.
Никита не знал, сколько он уже стоит во дворе Ивана с черным пакетом в руках. Окна в доме не горели, у соседей тоже. Возможно, была уже глубокая ночь. Нужно было возвращаться к себе.
Каждый шаг давался парню с неимоверной тяжестью. Ему казалось, что до своего дома, стоящего в пятистах метрах от деревни, он дойдет только рассвету. Наконец, он увидел свое зимовье. Из трубы уютно шел дым, в окнах тускло горел свет, с неба тихо сыпался снег, вокруг царило спокойствие и тишина. В доме была Александра.
Вся окружающая Никиту идиллия никак не вязалась с руинами в его душе, и от этого ему становилось еще горше. Ему казалось, что он все портит своим присутствием, пачкает собой все кругом, а особенно Александру. Хотя, в тоже время, он понимал, что она – единственный человек, способный ему сейчас помочь. Он не знал, чем, но был уверен, она сама
