Кость от костей - Кристина Генри
Муж не собирался впускать ее в хижину. Лучше бы ей сэкономить силы и перестать молотить в дверь. Нужно найти куда спрятаться. Но куда?
В сарай она тоже не войдет: Уильям его запирал, а ключ вешал на специальное кольцо, которое Мэтти строго запрещал трогать. Оставался уличный туалет; впрочем, убежищем назвать его можно было с натяжкой. Его строили совсем не так основательно, как хижину и сарай, ведь это было всего лишь место для того, чтобы, как Уильям с нехарактерной для него грубостью заявил, «не срать там же, где ешь».
Туалет, конечно, не разваливался на части, но все же Мэтти не чувствовала бы себя в безопасности, спрятавшись там. К тому же спасать жизнь в уличном туалете было попросту позорно.
Зверь заревел, и Мэтти впервые услышала этот звук вблизи. Он был таким странным, словно несколько зверей вскричали одновременно; от близости зверя и на открытой местности звук казался еще страшнее.
Мэтти больше не могла ждать Уильяма.
Он все равно меня не впустит. Ему важнее себе доказать, что он прав на мой счет. Если я здесь умру, он решит, будто это правильно, будто меня Бог покарал.
Она вцепилась в дверной косяк и поднялась. В лесу вокруг хижины затрещали ветки. Кое-как ковыляя, Мэтти обошла хижину, миновала маленький садик, могилу своего ребенка и дошла до края поляны, где стоял туалет. Дверь в туалете всегда громко хлопала, и Мэтти постаралась закрыть ее за собой как можно тише, поморщившись, когда скрипнули петли.
В туалете не было замка или задвижки, не было ничего, чтобы унять ее тревогу, хотя такой большой зверь мог бы запросто сорвать дверь с петель. Мэтти спросила себя, зачем вообще старается спрятаться; что ж, видимо, ей просто хотелось еще пожить и умереть она была пока не готова.
В туалете пахло не так ужасно, как летом, но все же неприятно. Мэтти подумала, что запах из туалета может замаскировать ее собственный и тогда зверь не сможет ее найти, хотя на самом деле не верила, что его удастся одурачить. Зверь этот был необычным.
Какая убогая смерть – в туалете. Мэтти зажала рот рукой в варежке, стараясь не смеяться. Почему ей смешно, когда ее жизни грозит опасность?
Потому что тебе страшно, так страшно, что ты на грани истерики.
Потом она услышала зверя снаружи; тот пыхтел, отфыркивался, и его огромная туша медленно двигалась к ее укрытию.
Мэтти отошла от двери, но в крошечном туалете даже пятиться было некуда. Уильям закрыл дыру деревянной крышкой («мы же не животные, Мэтти»), и она очень тихо села на нее и попыталась не издавать ни звука.
Зверь снаружи принюхивался. Он подошел очень близко, и Мэтти понадеялась, что сейчас Уильям вдруг выбежит из дома с винтовкой. Но, разумеется, она не услышала, как открывается и закрывается входная дверь, и звук выстрела не прорезал ночную тишину.
Мэтти была здесь одна, одна дрожала в туалете, потому что муж отказался пускать ее в дом, а чудище рыскало снаружи.
Между некоторыми досками были маленькие отверстия. Мэтти могла бы выглянуть наружу и посмотреть, что делает зверь, но она боялась пошевелиться, боялась, что чудище почувствует на себе ее взгляд и нападет.
Неважно. Зверь все равно знает, где ты. Он умен, он шел за тобой следом, таился. У него есть план, а какой – тебе не понять, даже не надейся.
Зверь снова взревел протяжно и громко. Он стоял за самой дверью, явно собираясь напасть. Мэтти зажмурила правый глаз и приготовилась к удару, как делала всегда.
Но ничего не произошло. Через несколько страшных минут она открыла глаз. Тень чудища больше не мелькала в просветах между досок. Неужели зверь ушел? Но почему? Он шел за ней всю дорогу, он точно знал, где она прячется. Почему не напал, хотя она была в его власти?
Может, он отошел от туалета, но по-прежнему ждет, пока ты сама придешь ему в лапы?
Мэтти больше не слышала зверя, не слышала, как он фыркает и пыхтит, как его когти скребут по снежной корке. Но это ничего не значило. Она знала, что зверь умеет затаиться и при желании может не издавать ни звука. Мэтти не осмеливалась выйти снова; лучше просидеть здесь всю ночь, мучась от страха.
Но почему она думает, что утром станет лучше? Она нашла лису днем, и днем же они с Уильямом услышали шум наверху среди веток. Зверь охотился не только ночью.
Но лису я нашла ближе к вечеру. Мэтти не понимала, почему это важно. Мысли снова отчаянно заметались. Ей казалось, что утром, при солнечном свете, все станет лучше, что новый день смоет ужас ночи.
Не знаю, почему ты так решила, Мэтти, ведь раньше так никогда не было. Каждый день приносит новые страхи.
И в тот момент что-то внутри нее сломалось; оборвались путы, заставлявшие ее семенить по дому мышкой, склонив голову, стремиться угодить мужу, который не хотел, чтобы ему угождали, а лишь выискивал ошибки, чтобы на них указать.
Уильям запер дверь хижины и не пустил ее внутрь, предпочел свою гордость ее безопасности. Мэтти ни капли не сомневалась, что он не спал. Наверняка он слышал рев зверя. Знал, что жена не лжет, что жизнь ее в опасности. Знал, но ему было на это плевать.
Ему было плевать, что с ней станется, лишь бы она усвоила урок – его урок. Если бы она выжила, Уильям счел бы это божественным провидением, знаком, что Бог сохранил ей жизнь, чтобы она и дальше могла служить мужу.
Как только Мэтти об этом подумала, лопнула вторая нить, удерживавшая ее в прошлой жизни; разорванные путы упали. Не было никакого Бога. Только Уильям и его сказки, которые он рассказывал, чтобы ее контролировать.
Внутри что-то забарахталось: испуганная маленькая мышка, какой она была когда-то. Мышка отчаянно сопротивлялась, хваталась за разорванные путы.
«Нет, – сказала Саманта. – Хватит быть мышкой».
Мэтти вспомнила, как стояла на краю садового стола во дворе маминого дома, как прыгнула с абсолютной уверенностью, что сможет летать, если поверит, что у нее получится. Она прыгала много раз, и каждый раз ей казалось, будто она почувствовала что-то – толчок, воздушную волну под ногами. И верила, что почти взлетела, что в следующий раз у нее обязательно получится и она воспарит, как прекрасный сокол.
«Кем ты хочешь
