Катерина Кириченко - Вилла Пратьяхара
Кстати сказать, избегать общения на нашем пляже совсем несложно. С местным населением не сдружишься хотя бы из-за языкового барьера: тайский английский это игнорирующая всякую грамматику смесь сотни английских слов и невероятнейшего акцента. Туристы сюда почти не доезжают, а если и попадаются, то проводят несколько дней и, заскучав, спешат подальше. А постоянно живущих европейцев здесь не более десятка-двух, и в основном это люди типа меня, ищущие уединения и вовсе не стремящиеся к близкой дружбе.
В целом, остров наш довольно специфичен и не похож на другие. Слишком удаленный, слишком гористый, окруженный опасными рифами, этот маленький отшельник оказался вдали от затоптанных туристических троп. Так — крошечная точечка на карте, по форме напоминающая наклоненное влево сердечко, заброшенная посреди Сиамского залива, — без лупы и не найдешь. Единственный способ добраться до острова — это паромом с соседнего, курортного монстра, имеющего свой аэропорт. Но толстопузые любители организованных туров к нам оттуда, слава богу, не спешат. Да и что им тут делать? Приличных отелей у нас нет, рестораны отличаются скудостью выбора (все продукты поступают на тех же паромах, и расчетливые тайские бизнесмены не рискуют связываться со скоропортящимися деликатесами), а из развлечений и вовсе ничего, кроме омерзительных пляжных оргий для хипповатой молодежи, случающихся лишь раз в месяц, на полнолуние.
С дорогами обстоит и того безнадежнее. На две трети покрытый горами, остров имеет всего несколько бетонных трасс, расположенных вдоль относительно пологого западного побережья. Простенькие отельчики, деревянные рестораны и прочие незатейливые достижения островной цивилизации жмутся там к единственному городку, в котором я не нашла ничего примечательного, — двухэтажные бетонные постройки, причал, больница, торговый центр и ночной рынок (разнообразных морских гадов жарят прямо на вертеле, а тайцы радуются, поедая как семечки из бумажных пакетиков всевозможных тараканов и прочую гадость).
Восточная же (и самая красивая) часть острова из-за гор оказалась по суше недосягаема, а, следовательно, — практически необитаема. Исключение составляют лишь поселения, расположенные вдоль двух-трех пляжей. Небольшие, в несколько сотен метров длиной, они разделены между собой километрами круто обрывающихся в море гранитных скал. Добраться сюда можно лишь по морю, на лодках-такси, да и то лишь в тихие безветренные дни. Шторма же порой на несколько дней прекращают всякую связь восточных пляжей с цивилизацией. Здесь, вдали от суеты, нашли свое пристанище отельчик Лучано и с дюжину бунгало, сдающихся на длительный срок непритязательным постояльцам, не ищущим ничего кроме уединения. Думаю, именно благодаря этому остановила свой выбор на одном из них и я. Цивилизации мне уже хватило в Москве, а при нужде сделать покупки я вполне могу дождаться лодки, к тому же минимальный набор продуктов, сигарет и предметов первой необходимости можно купить и тут: в лавке, принадлежащей одноглазому старику-тайцу. Никак не запомню его имя.
10
— Бонджорно, Паола! Как твои дела? Сегодня как-то особенно жарко, не правда?
Глаза Лучано щурятся от палящего солнца. Разбегающиеся от внешних уголков глубокие морщинки разделены бледными складками кожи. Загореть равномерно у него не выходит: держать отель и ресторан, хоть и небольшие, дело не шуточное, в шезлонге не поваляешься. А в работе с клиентами улыбка (сочными губами, полными розоватыми щеками, блестящими глазами цвета маслин, отчего вокруг немедленно заламываются пресловутые складочки-морщинки) — залог успеха. В больших ладонях Лучано держит принесенный для меня кокос.
— По-моему, здесь всегда одинаково жарко, — улыбаюсь я, открывая глаза и на мгновение ослепнув от режущей яркости Бликующего моря, Белоснежного песка и Бездонного неба. Три не московских слова на «Б», и, глядя на Лучано, мне хочется добавить четвертое: Belissimo!
Я привстаю на локтях, нащупываю валяющиеся рядом солнцезащитные очки и, надев их, протягиваю руку за напитком. Паола — это я. С легкой руки итальянца труднопроизносимое имя Полина быстро заменилось на более короткое и понятное европейцам. Тайцы же зовут меня еще лаконичнее — просто Па.
— Что ты сегодня делала? — вежливость не позволяет Лучано быстро уйти.
— Как обычно. Ничего.
Итальянец прицокивает языком и смеется:
— Безобразие!
Лучано около сорока лет. Он по-сицилийски полноват и невысок ростом. Говорят, тайского повара он сам обучал готовить домашнего изготовления пасту и божественный томатный соус с базиликом, зато теперь его ресторан «Felicita» славится на весь остров. Каждый вечер к нему приплывают посетители с соседних пляжей. Правда, успех пришел к итальянцу не сразу. Два года назад, когда контракт на покупку отеля был уже подписан, деньги перечислены, а до вылета в Тайланд оставалась всего неделя, его невеста внезапно передумала ехать. Лучано был сражен наповал. Один, он бы ни за что не решился на такое предприятие, как переезд на тайский остров и покупка заброшенного отеля. Потрясенный, толстячок кричал, угрожал и даже плакал, но предательница не изменила своего решения. Отчаявшийся и почти сломленный, он попытался найти утешение в одном из многочисленных баров Бангкока, и нашел: двадцатидвухлетнюю тайскую статуэтку с матовой, цвета молочного шоколада кожей и слегка раскосыми, припорошенными длинными лепестками ресниц кроткими глазами. Статуэтка довольно сносно говорила по-английски, и к тому же, неожиданно обнаружила вполне развитое бизнес-чутье, и если бы не ее ежедневные советы, кто знает, как бы пошли дела у неопытного в гостиничном хозяйстве Лучано. Тайка же, несмотря на это, с присущим дочерям Востока тактом вела себя скромно, красивейшие глаза держала долу и всем своим видом показывала, кто здесь хозяин. Вот и сейчас, она стоит чуть поодаль, с неизменной своей тряпкой в руке, и, делая вид, что увлечена игрой с собакой, ревностно следит за подготавливающими террасу для ужина официантами.
— Азиатки… — разводит руками Ингрид, когда Лучано, наконец, отходит.
Я улыбаюсь и заговорщицки подмигиваю. Ингрид, пожалуй, моя единственная здесь «подружка». Ей восемьдесят два года и она покрыта пустыми складками дочерна загорелой кожи, как индийский слон. Шведка по рождению, она прожила большую часть жизни в Германии, куда попала после замужества. Ее неисчерпаемый запас оптимизма и радости, с которой она каждое утро бросается жить, порой ставит меня в полный тупик. Без всякой на то причины, она то хохочет, то начинает толкаться или трепать за уши бездомных собак, а ее голубые, светлее чем небо, глаза, постоянно наполнены живостью и блеском.
Неудивительно, что с таким характером она пережила занудливого немца-мужа на почти двадцать лет. Печально, что ей также пришлось пережить двух из своих трех детей: один разбился на машине, второй покончил жизнь самоубийством по так никому и не открывшейся причине. Последний оставшийся у нее ребенок — дочь Сирена — с матерью почти не общалась. «Она хотела посадить меня нянькой ее крошкам! Запереть на краю света, в деревне, в глуши!» — с возмущением взывала Ингрид к здравому смыслу. — «А мне тогда было всего шестьдесят восемь! Я только на пенсию вышла! Путешествовать собралась! Я, разумеется, люблю Сирену и ее детей, хотя ее муж Бернард, швейцарский банкир, просто невыносим из-за своей утомительной серьезности! И зачем он только живет на этом свете? Он все время работает, копит деньги и потом что-то покупает! То дом, то яхту… Господи родный, зачем в Швейцарии яхта? Там же даже нет моря! Да и откуда ему, бедному, знать про моря, когда он из банка не вылазит! И они хотели, чтобы я заживо похоронила себя в их зануднейшей глуши?! А я квартиру сдала, переехала в малю-ю-юсенький такой загородный домик, — Ингрид слегка раздвигает большой и указательный пальцы, показывая размеры дома, — пенсию экономлю, мясо не ем, дорогое оно слишком, зато путеше-е-ествую каждую зиму по три-четыре месяца!» Глаза шведки стреляют молодежными искорками, на искривленном артритом безымянном пальце посверкивает крупный бриллиант: «Все украшения продала, а этот оставила. Подарок мужа!»
Я натягиваю через голову льняной, режущий разомлевшую на солнце кожу, сарафан и поднимаюсь уходить.
— Лучано говорил, сегодня лодка привезла ему свежую рыбу: red snapper, — соблазняет меня Ингрид. — Душка-повар будет жарить ее в чесночном соусе…
Я отрицательно качаю головой.
— Загостилась я у вас. Поем дома.
— Дома… — мечтательно тянет шведка и смотрит в сторону возвышающегося на скалах белого крашеного домика.
Это — мой.
Года три назад, в желании развеять мою тоску после смерти родителей, мы со Стасом отправились путешествовать по Азии и нас совершенно случайно занесло на этот остров, а потом — и на этот пляж, где меня настолько впечатлили царящее здесь уединение, простенький быт, подчиненный приливам и отливам, так околдовала почему-то мысль, что добраться сюда можно лишь на лодке, что я совершенно потеряла голову и в порыве неудержимого романтизма на смерть влюбилась в заброшенную и уже много лет пустующую хибару, прижавшуюся к скале на северном краю бухты.
