Наль Подольский - Книга Легиона
Добившись своего, Марго вытянулась с ним рядом, Платон же лежал на спине спокойно и неподвижно. Мог бы хоть по щеке погладить, подумала она зло, и, хотя ей хотелось прижаться к нему, облепить со всех сторон своим телом, повернулась на бок, лицом к стене:
— Спокойной ночи.
— И тебе тоже, — ответил он ровным голосом.
Она без огорчения подумала, просто констатируя факт, что сейчас они более далеки друг от друга, чем пару часов назад, когда он сидел за столом на кухне. И, уже засыпая, отстраненно размышляла о том, почему у мужчины и женщины нормы постельного поведения устанавливаются сразу и насовсем, и что, скорее всего, их отношения с Платоном дальше будут идти точно в таком же ключе.
Последующие дни, точнее, ночи подтвердили это ее предчувствие, и она пыталась понять, что же с ними происходит. Их взаимное влечение было сильным, но в нем был странный оттенок необходимости и даже неизбежности. Поведение в постели обоих было совершенно раскованным, к чему ранее Марго не считала себя способной. Она могла без стеснения принимать любые позы, указывать его рукам и губам любые места и действия на своем теле, и ему, в свою очередь, позволялось выгибать и вертеть ее, как вздумается. Если ей хотелось, она стонала и вскрикивала, но не было у них ни бездумной болтовни в постели, ни радостного беспричинного смеха, ни ласковых нашептываний на ухо. Они почему-то никогда не возвращались к своим занятиям утром, хотя и ей, и — она точно чувствовала — ему тоже иногда этого очень хотелось. Утро предназначалось для дела. Им не случалось поцеловаться днем просто так, без всякого повода, и вообще, целоваться вне сексуальной партитуры. Их отношениям не хватало веселья и нежности. Это был секс в чистом виде, рафинированный, если можно так выразиться — двойной перегонки. Марго сейчас не смогла бы как в старое доброе время — уже бесконечно давнее — назвать его «Платошей», а если бы себе такое позволила, он бы наверняка недовольно поморщился. Марго вынуждена была признать: то, что с ними творится, отстоит от слова «любовь» намного дальше ее предыдущей унылой связи с пожилым и женатым начальником экспертной группы.
Она пыталась понять, почему у них все так получается? Ведь ни он, ни она не похожи на юнцов, одуревших от американских боевиков, персонажи которых, вместо того чтобы любить друг друга, «занимаются сексом». И ведь Платон ей не безразличен — сохранился и пиетет к нему, и простая человеческая привязанность, и даже нежность, только своеобразная, суровая, что ли. Она за него кому угодно перегрызет горло… Вот, вот оно. В этом все дело. Марго, наконец, поняла — будто с глаз слетела повязка. Они вместе объявили войну чему-то опасному, неизвестному, страшному. И то, что они разделили постель, — просто часть подготовки к войне, наподобие всяким там ай-кидо и у-шу. Боевой секс — абсурдное словосочетание, и тем не менее — данность. Марго сделалось не по себе: было в этом что-то извращенное, японское, самурайское, а может, и хуже. И вообще… Господи, если только подготовка так начинается, то какой же будет сама война? Ей стало страшно.
Пораженная внезапной догадкой, Марго так и застряла посреди кухни с чашкой кофе в руках. Заметив, что ее руки дрожат, она присела к столу. Спасибо, еще Платона нет дома… Немного помедлив, она подошла к буфету и налила рюмку водки. И приказала себе успокоиться.
Ее мысли сменялись теперь быстро и четко, как строчки на мониторе компьютера. Все стало на свои места. Ее постельная связь с Платоном была необходимым звеном в цепи событий. Она еженощно подтверждала самодостаточность их двоих как боевой единицы. Стимулировала агрессию и непримиримость. Укрепляла решимость идти до конца. Подавляла страх. Концентрировала энергию, не позволяя растрачивать ее на стороне. Гарантировала от дезертирства — теперь ни он, ни она не могли заявить, что умывают руки. Страховала от проникновения к ним третьих лиц. Все было словно спроектировано, и притом наиточнейшим образом. Повернуть назад уже невозможно, и Марго было страшно. Но это уже не имело значения.
Совсем спокойно, почти отстраненно, она задумалась о себе. Как сильно она изменилась за год… совсем другой человек. Год назад такие мысли показались бы ей абсурдом. Тогда она твердо знала, что связь между явлениями может быть только причинно-следственной, все же остальное было метафизикой, то есть чепухой и досужим вымыслом. А теперь она насмотрелась, как работает эта треклятая метафизика… выдергивает людей из жизни, как ржавые гвозди клещами… И ведь это только то, что снаружи, чего нельзя не заметить, а что поглубже?.. Лучше не думать.
Вечером, за обедом, она осторожно поделилась своими мыслями с Платоном.
— Гм… ты только сейчас поняла? — Его голос прозвучал рассеянно, почти равнодушно.
Платон наконец покончил с изысканиями в Институте генетики, для облегчения коих сам себе придумал легенду, будто он — журналист, пишущий заказную книжку о Паулсе. Поскольку физиономия Паулса-старшего постоянно мелькала на телеэкране, и он не упускал случая помянуть своего гениального безвременно ушедшего сына, легенда ни у кого сомнений не вызвала, и многие отнеслись к этой идее сочувственно. Прежний Платон даже на столь невинные хитрости был не способен, и Марго, удивляясь появлению у него народной смекалки, не могла решить, хорошо это или плохо.
Легион в Институт въехал на белом коне после аспирантуры, на втором году каковой защитил кандидатскую диссертацию. Через два с небольшим года последовала докторская диссертация, написанная играючи, без ущерба для плановой научной тематики и множества разносторонних публикаций, не говоря уже об участии во всевозможных симпозиумах и прочих научных игрищах. Вспоминали о нем с восхищением, вплоть до употребления слова «гений», с нескрываемой завистью, но без особой симпатии. Он для окружающих воплощал трафаретный облик преуспевающего европейского ученого, и у него было прозвище «Англичанин». Всегда в хорошей спортивной форме, одет, как с обложки журнала, разъезжал на сияющей иномарке, на заднем сиденье — теннисные ракетки. И не для выпендрежа, как нынче у многих, а играл на профессиональном уровне. Но главное при всем этом пижонстве — блестящие работы, казавшийся неистощимым исследовательский потенциал. В любой, даже походя отстуканной заметке, обязательно нетривиальная мысль и безупречная ее разработка. Его доклады на секторе переносили в конференц-зал, потому что обычная аудитория всех желающих не вмещала. В Институте друзей не имел, и вообще, на бытовом уровне ни с кем не общался, но по научной тематике готов был разговаривать с любым желающим. Как ни странно, этой возможностью почти не пользовались — говорить с ним о науке было непросто. Бывший аспирант Легиона, ныне ученый с именем, сказал Платону: «Я его трудов не читал и не читаю. Не люблю себя лишний раз дураком чувствовать». Относительно того, чем занимался Легион, проще было сказать, чем он не занимался. Он успел отметиться почти во всех разделах генетики. Но главное его детище — теория клонирования. Как никто из биологов владея математическим аппаратом, он, опередив свое время, создал теоретическую базу клонирования.
— А что, в этом деле есть еще и теория?
— Разумеется. Клоном называется совокупность клеток, происшедших от единственной соматической, неполовой клетки путем ее деления…
— Ты уж прости меня, дуру, но мне это не по уму, — прервала она его недовольным тоном. — Так и знала, что он занимался гадостями.
— Почему гадостями? Когда картошка вырастает не из семян, а из клубней, или куст — из ветки, тебя ведь это не сердит? Здесь то же самое. Получается твой близнец. Он обладает всей полнотой твоей генетической информации, но это не значит, что он знает твои сокровенные мысли или секреты приготовления мяса. — Закруглив таким изящным образом свою речь, Платон приналег на бифштекс, давно уже успевший остыть.
— Ты сегодня, похоже, игриво настроен, — проворчала Марго, впрочем, без неудовольствия в голосе и тоже принялась за еду.
Свой отчет он продолжил сразу по окончании трапезы.
К своим тридцати трем годам Легион считался самой яркой и стремительно восходящей звездой российской науки — с этим не спорили даже наиболее угрюмые и замшелые зубры физико-математического отделения Академии. И вдруг началось необъяснимое и страшное угасание новой звезды. Страшное, ибо оно разрушало расхожее для ученого мира, воспитываемое со студенческого возраста убеждение, что большая наука, наподобие требовательного, но благого божества, при любых обстоятельствах защищает своих адептов от душевной и умственной деградации.
Сначала Легион замолчал на ученых советах. Отсиживал их, почти не двигаясь, безучастно смотрел и слушал, механически подписывал протоколы и уходил. При этом не выглядел погруженным в глубокие размышления, и даже не дремал, чем нередко грешили ученые солидного возраста, — нет, просто сидел. Был похож на выключенный компьютер. «Полнейшее отсутствие всякого присутствия», — высказался кто-то из коллег, и это изречение, будучи в ходу в Институте, считалось шуткой. Он перестал выступать с докладами на научных семинарах и конференциях, а вскоре и вовсе прекратил их посещение. Печатные работы выходили все реже и сделались очень неровными по качеству — создавалось впечатление, что, растеряв свои способности, он неумело дорабатывает старые незаконченные статьи и отдает в публикацию. Последние несколько лет жизни его участие в деятельности Института обозначалось присутствием в виде безжизненно застывшей фигуры на ученых советах и ежегодными, чисто формальными отчетами о плановой научной работе.
