Елена Прокофьева - Явление зверя
— Ну-ну, — услышал я из темноты. — Продолжай, я слушаю.
Он не уверен ни в чем. Он пришел сюда с обвинениями, чтобы увидеть мою реакцию, проверить и убедиться самому в том, что Чоба или кто-то там еще сказал ему правду.
Кривой не верит цыганам — он их за людей не считает, он ХОЧЕТ, чтобы виноваты были они, а не я, ведь так неприятно признаваться в собственных ошибках.
Сам знаю — как это неприятно!
— Я хотел подстраховать тебя… Нет, конечно, больше — себя, чего уж там… Но ведь ты меня бросил им на съедение, разве не так? Ты скрылся в неизвестном направлении, а что должен был делать я? Ты предложил мне выкручиваться по собственному усмотрению. Вот я и выкручивался. Гнал пургу как мог… А в итоге вызывал огонь на себя.
— Ну просто двадцать восемь героев-панфиловцев в одном лице…
— Смейся, смейся — подстрелили ведь меня, а не тебя.
Все, я кончился. Теперь уже совсем.
Как можно более осторожно я опустился на кровать и вытянулся на ней с огромным облегчением.
— Извини. Не могу больше. Можешь меня задушить подушкой, я даже сопротивляться не буду. Не смогу.
Кто угодно пролил бы слезу от жалости.
— Ладно, — вздохнул Кривой.
Я услышал, как он поднялся с тумбочки и завис надо мной. Правда, что ли, душить собрался?
— Лечись. Жуй яблоки. Поговорим еще.
Он ушел. Он и в самом деле ушел. А я ведь ничего толкового не придумал и даже почти не оправдывался! Может быть, это и к лучшему… Может быть… У Кривого два пути — верить мне или верить цыганам. Ни у меня, ни у них доказательств своей правоты нет. А я ведь и вправду мог иметь именно такие намерения — притворяться и вешать цыганам лапшу на уши для того, чтобы они считали меня своим и не пытались убить, чтобы знать их замыслы и предупредить, если что. Шпион в тылу врага.
Кривой считает, что только полный идиот может связаться с цыганами, наверное, он прав, и я получил по заслугам. Ух, как же мне хреново!
Потянулись соседи.
— Юрий, ты что такой бледный?
Позвали Инночку.
— Юрка, тебе плохо?!
Зачем задавать глупые вопросы? Неужели и так не видно?! Плохо мне, плохо, я — лопнувший воздушный шарик, рваной тряпочкой шлепнувшийся в грязь, во мне нет сил не то что летать, но и ползать. У меня нет сил даже просто БЫТЬ.
Не верь, не бойся, не проси, учил меня мой отец.
Никому не верь! Ничего не бойся! И не проси, когда можешь взять сам! Когда не можешь — все равно не проси, потому что никто и никогда не захочет отдать свое. Если ты будешь сильным, ты сможешь отнять. Все, что захочешь. Я научу тебя быть сильным… Не реви. Ты знаешь, что на зоне делают с такими, как ты? Узнаешь… Никуда не денешься… Давай-ка руку… Нет-нет, правую давай… Ишь ты, хитренький какой… Ну смотри, здесь почти все зажило… Быстро у тебя заживает, как на собаке… Бабка мажет чем-то? Ух, эта бабка! Когда просто кожу жгут — это больно, а когда свежую рану… Не дергайся, а то хуже будет! Не ори!!!! А ты уйди отсюда, старая сука!!!
Горячий лед разливается по моим венам, отрывая меня от больничной койки, дух лопнувшего шарика покидает тряпочку, когда-то бывшую его оболочкой, он — умеет летать, в отличие от нее. Он всегда умеет летать.
Он смотрит сверху на бледно-зеленого парня с ввалившимися щеками и черными кругами вокруг глаз, он ничему не удивляется, не сожалеет и не грустит, он не умеет любить даже себя, а этого парня… ну за что его любить? Он ведь мразь, каких мало, убийца и садист… И вообще — он давно уже умер!
Не надо, не улетай… Нет, улетай! Но только не туда… Ты ведь обещал мне никогда не возвращаться! Ты обещал забыть!
…Бабушка, не умирай! Не оставляй меня одного! Пожалуйста! Бабушка!!!
Ты мое спасение, бабушка, мой ангел-хранитель, мой дом, моя единственная надежда, ты не можешь умереть и оставить меня одного!
Она плачет, слезинки текут по вискам, прячутся в волосах. Она жалеет меня, не себя, она знает, что, как только ее не станет, не станет и меня. Я пропаду, сгину, я упаду на дно и, наверное, умру тоже. Может быть, не сразу… Лучше бы сразу… Но что поделать, если ее сердце — как рваная тряпочка от лопнувшего шарика.
Через несколько дней после того как из заключения, паче всех надежд и чаяний, вернулся-таки мой отец, отсидев десять лет, вернулся злым, веселым и здоровым, как будто не в зоне был, а в санатории, бабушка позвала меня к себе и сказала: «Я скоро умру. Постараюсь быть с тобой, сколько смогу, но, боюсь, надолго меня не хватит. Будь к этому готов».
Мне было тогда двенадцать лет.
Бабушка умерла три года спустя. Она сделала все, что могла, тянула из последних сил, она оставила меня почти взрослым. Почти.
Бабушка умерла где-то между ночью и утром, в середине теплого, вкусно пахнущего июня 1996 года…
А на самом деле мы умерли с ней вместе в тот солнечный летний день, когда вернулся из зоны мой отец, убийца и садист.
Мне было двенадцать, а бабушке пятьдесят восемь, и мы могли бы жить еще долго. Но так бывает даже с самыми хорошими людьми — начинается война, тонет корабль, машина теряет управление, в дом приходит убийца. Тут уж ничего не поделаешь — это судьба, естественный отбор, защита от перенаселения. Статистика.
Мы старались поменьше бывать дома, но это нас не спасло. Удивительно, как мы целых три года протянули под одной крышей с отцом, до сих пор удивляюсь и — ругаю себя. Ведь я мог убить его тогда, до бабушкиной смерти, а не после. Скорее всего, мне ничего бы за это не было. Но я был еще слишком маленьким, я слишком сильно боялся, и тогда еще я не был заражен Тьмой.
Бабушка остывала, отец храпел в соседней комнате, а я… Отец говорил, что я похож на него, но я не верил… Напрасно, должно быть… Должно быть, мы ОЧЕНЬ похожи, должно быть, он на моем месте поступил бы так же, как я, — перерезал бы горло собственному отцу остро отточенным кухонным ножом для рубки мяса. Я воображал себя маньяком из кино, когда поднимал над головой нож с широким лезвием, я даже постарался поймать на него блик от фонаря, словно заботился о невидимой камере, которая могла запечатлеть сие действо, — красиво.
Дух моей бабушки витал тут же, мне казалось, что он меня одобряет.
Я рубанул отца ножом по горлу и бросился бежать, когда тот вдруг открыл глаза и посмотрел на меня. Молча, без единого звука.
Не знаю, убил ли я его. Крови было много, но это еще ничего не значит… Ничего не значит, когда речь идет о моем отце! Может быть, его вообще нельзя убить… Может быть, нельзя убить человека, зараженного Тьмой.
Тьма — это безумие, которое настигает в самый неподходящий момент, но, может быть, она и охраняет тело, в котором живет.
Перед тем как посадить, отца тестировали в психушке и признали здоровым, — наверное, просто очень хотели, чтобы главарю самой кровавой в Шатуре банды дали вышку.
Вышку дали, но потом случилась амнистия и ее заменили пятнадцатью годами лишения свободы, а вышел отец — через десять. Опять амнистия… Или за хорошее поведение…
Не было бы амнистий — сложилась бы моя жизнь совсем по-другому. Моя жизнь, бабушкина жизнь и жизнь множества других людей, которые не хотели отдавать свое, — потому что, едва выйдя на свободу, отец сколотил новую банду, ничуть не менее кровавую, чем предыдущая. Потому что мой отец — убийца и садист. Потому что он никогда не просит, когда может взять сам.
Я перерезал горло своему отцу и убежал из дому. Я мчался прочь, как будто за мной гналась тысяча чертей… Да что там черти, сам же отец и гнался… С ножом… Окровавленным… Я весь был в крови — хорошо, было раннее утро и по улицам никто не шастал, — я бежал прочь от дома и смеялся сквозь слезы. Сквозь слезы по бабушке и от радости, что убил отца. Никогда и ничему я не радовался сильнее.
Умылся и переоделся я в гараже возле железнодорожной станции, где стоял старенький «жигуль» одного из моих приятелей, переоделся в драный ватник и промасленные штаны и побежал на электричку.
С тех пор я больше никогда не появлялся дома, даже в город не приезжал никогда. Я сел в электричку и уехал в Москву. Единственное, о чем я жалею, что не смог похоронить бабушку… Соседи, должно быть, постарались, похоронили по-человечески — бабушка дружила с соседями, они ее любили.
Я ехал в электричке и впервые в жизни жалел, что у меня нет матери, что я не знаю, где она живет и как ее имя. Я не спрашивал никогда, а бабушка не говорила, не любила она ее… А за что ее любить? Где и как я жил первые два года, естественно, не помню, и к счастью, наверное. Мать привела меня к бабушке через пару месяцев после того, как посадили отца, сказала, что уезжает и меня с собой не берет. Поставила условие, либо к бабушке, либо в дом ребенка. Бабушка меня взяла. И выходила. Потому как сдала меня ей мамочка тощим, грязным и насквозь больным.
Никогда не думал, что пожалею о том, что так и не узнал ее имени. Может быть, подался бы к ней… А так — куда?!
